Государственная деятельность российского императора Николая II, ставшего последним из династии Романовых, вызывает споры у историков по поводу эффективности для страны. Что касается духовной стороны вопроса, то здесь разногласий значительно меньше, потому что российская императорская семья – образец живого воплощения истинно православной веры. Всесторонним примером благочестивой жизни является деятельность, характер, внешность, поступки Татьяны Николаевны Романовой – второй дочери царской четы.
Детство царевны
Имя царской дочери совпадает с «пушкинской» Татьяной не случайно. Старшая дочь супругов Романовых - Ольга, меньшая - Татьяна – известные имена героинь знаменитого «Евгения Онегина».
Интересно, что и характерные черты двух повзрослевших Татьян пересекаются: высокое самообладание, сила духа, величественное спокойствие, сильно развитое чувство долга.
Однако не стоит глубоко вдаваться в столь лирические сравнения, да и в какие-либо другие сравнения царевны с той или иной личностью. 1897 год 29 мая, Петергоф – день и место рождения Великой княжны.
Если к царской семье и можно было образно употребить выражение «любимая дочь», то это была бы Татьяна.Уравновешенный характер царевны проявлялся с ранних лет. Девочка любила спокойные игры, рукоделие, книги.
Понятие шаловливого ребенка к ней никоим образом не относилось. Улыбка не часто играла на ее губах. Этот проникновенный взгляд мудрого ребенка не утратит глубину до конца своей короткой жизни.
Сосредоточенное выражение лица, глаза с легкой грустью, высокая, хорошо сложенная фигура, трудолюбие – самые частые характеристики, которые можно встретить из писем современников, знавших ее лично.
Начало войны
Ужасающие события Первой мировой войны застали княжну в семнадцатилетнем возрасте. Между тем у юной царевны уже были сформированы понятия государственного уровня. Оба родители могли и любили разговаривать с ней на подобные темы.
Разумеется, деятельная натура дочери не ограничилась лишь общением во дворце. Во время войны страдают люди – это факт. «Татьянинский комитет» - организация, председателем которой являлась Романова, занималась помощью таким людям (беженцы, другие пострадавшие вследствие военных событий).
Удивительный характер Татьяны
Совместно с матерью и старшей сестрой взяла на себя миссию сестры милосердия в госпитале. О необычайном самообладании княжны говорил не один врач. В наши дни трудно представить детей правителей, работающих наравне с рядовыми гражданами страны. А она работала. Также продолжала шефство над 8-м уланским Вознесенским полком (снимок, сделанный за 4 года до начала войны, 1910 год).
Страшная смерть юной княжны
Да уж, о царской роскоши и праздной жизни, вспоминая семью Романовых, говорить не приходится. Пропуская через сердце и подтверждая действиями всецелое участие в событиях страны, и в семье в частности, юная девушка вынесла немало испытаний, выпавших на ее долю. Война. 1917-1918 годы – Революция, отречение отца от престола, арест и трагическая гибель.
Татьяна в возрасте 21 года была арестована вместе со всей семьей. По распоряжению Временного правительства их сослали в Екатеринбург. Ночью с 16 на 17 июля в подвале Дома Ипатьева, с ничего не подозревавшими членами семьи, без суда жестоко расправились – расстреляли. За что? За то, что преданно любили Господа, Родину, семью…
Новые сведения через 100 лет
За последние несколько лет в периодических изданиях, сети Интернет начали появляться сенсационные, неожиданные и противоречащие прежним представлениям версии происходящего в роковую ночь. Речь идет и об инсценировке расстрела, о вывозе царского семейства за границу, и даже о ритуальном убийстве. Исследования, включая генетическую экспертизу, ведутся до сих пор. Возможно, вскоре обществу станет известна неоспоримая правда судьбы исторических личностей.
Канонизация церковью
Не утихают разногласия по вопросу причисления семерых членов семьи к лику святых именованных «царственными страстотерпцами». Значимое событие произошло только в недалеком 2000 году после «долгих раздумий».
БОНУС
Прошли годы и начали появляться аферисты, которые присваивали себе императорскую фамилию.
- в нашем обзоре.
Вторая дочь Николая II и Александры, Татьяна, была больше похожа на великую княжну в классическом представлении, чем на старшую сестру. В их союзе, традиционно называемом the big pair, она играла лидирующую роль, оставляя Ольге место интеллектуалки и мечтательницы.
Имея разницу всего лишь в полтора года и живя в крайне замкнутом мирке, сестры были близки между собой и появлялись вместе не только на официальных мероприятиях, но и в воспоминаниях современников. Вместе и в противопоставление друг другу.
"Татьяна Николаевна от природы скорее сдержанная, обладала волей, но была менее откровенна и непосредственна, чем старшая сестра. Она была также менее даровита, но искупала этот недостаток большой последовательностью и ровностью характера. Она была очень красива, хотя не имела прелести Ольги Николаевны… Своей красотой и природным умением держаться в обществе Она затеняла сестру, которая меньше занималась Своей особой и как-то стушевывалась», - вспоминал П.Жильяр.
Ольга и Татьяна
Нестандартно широко расставленные большие глаза, стройная фигурка и изумительный профиль заставляли многих признавать Татьяну самой красивой изо всех дочерей Николая II.
«Татьяна… была красивее своей сестры, но производила впечатление менее открытой, искренней и непосредственной натуры», - вспоминал Жильяр. «Темноволосая, бледнолицая, с широко расставленными глазами - это придавало Ее взгляду поэтическое, несколько отсутствующее выражение, что не соответствовало Ее характеру», - рассказывала Буксгевден.
Ольга могла витать в облаках, раздражаться по пустякам, легко вспыхивать от гнева и быстро успокаиваться, Татьяна же обычно была спокойна, собрана и раздражающе практична. Ехидное прозвище «гувернантка», данное любящими сестрами, приклеилось к ней намертво.
Татьяна в детстве
«Если Великая Княжна Ольга была воплощением женственности и особенной ласковости, то Великая Княжна Татьяна была, несомненно, воплощением другого начала - мужественного, энергичного и сильного, - вспоминал лежавший в лазарете Семен Павлов. - Немножечко выше старшей Сестры, но такая же изящная и стройная, Она обнаруживала большую твердость и силу во всем. Соответственно Ее характеру и движения Ее, хотя и мягкие, были четки и резки. Взгляд - выразителен и смел. Здоровалась Она также чисто по-мужски, крепко пожимая руку и глядя прямо в глаза тому, с кем здоровалась….Если Великая Княжна Ольга предрасполагала к откровенности и интимному разговору, то Великая Княжна Татьяна вызывала к Себе чувство глубочайшего уважения. Она была также доступна, как и Княжна Ольга. Но в минуты тяжелого душевного состояния я обратился бы не к Ней, а именно к Великой Княжне Ольге».
Однако «твердость и сила» (С.Павлов), «строгий и важный вид» (А.Якимов), «природное умение держаться» (Жильяр) и заставляли людей ощущать, «что она дочь императора» (Кобылинский), «Великая Княжна с головы до ног, так Она аристократична и царственна» (Офросимова).
«Я без слов чувствую, что Она какая-то особенная, иная, чем сёстры…», - восторженно вспоминала годы спустя Офросимова. Ей вторил и Я.Юровский: «Общее впечатление от их жизни такое: обыкновенная, я бы сказал мещанская семья, за исключением А.Ф. и, пожалуй, Татьяны».
Три другие великие княжны были куда проще, частенько «шалили и резвились, как мальчишки, и манерами напоминали Романовых», как писала Вырубова. Достаточно вспомнить Ольгу и Марию, бьющих стекла в павильоне, или Анастасию, запускающую мышь в комнату с пугливой придворной дамой. Татьяна же «совершенно отличается от своих сестер. Вы узнавали в ней те же черты, которые были присущи ее матери, - та же натура и тот же характер» (Е.Кобылинский), княжна «редко шалила и сдержанностью и манерами напоминала Государыню. Она всегда останавливала сестер, напоминала волю Матери» (А.Вырубова). «Именно Татьяна Николаевна нянчилась с младшими, помогала устраивать дела во дворце, чтобы официальные церемонии согласовывались с личными планами семьи. У нее был практический ум, унаследованный от Императрицы — матери и детальный подход ко всему», - писала Юлия Ден.
Строгой и крайне внимательной к соблюдению важнейших, по ее мнению, правил императрице бальзамом на раны после постоянных писем старшей дочери с нравоучениями о том, как она должна себя вести, служили короткие записки средней: "Может быть, у Меня много промахов, но, пожалуйста, прости Меня" ; «я даю тебе слово, что буду делать все, чего ты хочешь, и всегда буду слушаться тебя, любимая».
«Только Т. понимает, когда с нею спокойно поговоришь; О. всегда очень несочувственно относится к каждому наставлению», - жалуется Александра мужу в 1916 году. Через месяц она повторяет: «Ольга все время ворчит, … она всюду вносит затруднения, благодаря своему настроению. Т. помогала мне при раздаче яиц и приеме твоих людей». Властная мать чувствовала себя особенно хорошо не в обществе своенравной Ольги, переживающей, что она нелюбима, Марии или непоседы Анастасии, а в компании всегда подчеркивающей ее превосходство Татьяны. Средняя дочь давала Александре как раз то, что та хотела получить: «Татьяна Николаевна умела окружать ее постоянной заботливостью и никогда не позволяла себе показать что она не в духе». (Жильяр).
Все мемуаристы сходятся на том, что из ОТМА именно Татьяна была наиболее близка Александре. «На мой взгляд, - резюмирует мнения окружающих Ч.С.Гиббс, - Государыня любила ее больше, чем остальных дочерей. Любой поблажки или поощрения можно было добиться лишь через Татьяну Николаевну».
Спросить, передать, повлиять - за этим все (отнюдь не только ближайшие родственники, но и те, кто достаточно знали расклад сил в семье) обращались именно к ней. А "когда Государь с Государыней уехали из Тобольска, никто как-то не замечал старшинства Ольги Николаевны. Что нужно, всегда шли к Татьяне: "Как Татьяна Николаевна скажет", - вспоминал Е.Кобылинский. В общем, как говорила его жена, Клавдия Битнер, "если бы семья лишилась Александры Феодоровны, то крышей бы для нее была Татьяна Николаевна».
В годы войны Татьяна была почетной председательницей Комитета по оказанию временной помощи пострадавшим от военных действий: присутствовала (по большей части - молча) на заседаниях (иногда - на сборе пожертвований) и ставила подписи под обращениями или благодарностями.
Ольга, Татьяна и Александра на заседании Татьяниного комитета, 1915 г
Зато как сестра милосердия Татьяна оставила о себе хорошую память. «Доктор Деревенко, человек весьма требовательный по отношению к сестрам, говорил мне уже после революции, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру, как Татьяна Николаевна», - вспоминала дочь Боткина.
Ровное (в контексте образования - скорее даже равнодушное) отношение и усидчивость, которые были свойственны Татьяне-ученице, были в операционной палате очень к месту.
Работавшая с княжнами Валентина Чеботарева писала в дневнике 4 декабря 1915 г: «Татьяна Николаевна — чудная сестра. 27-го, в день возвращения Веры Игнатьевны, взяли Смирнова в перевязочную. Температура все держалась, пульс скверный, решен был прокол после пробного укола. Игла забилась сгустками гноя, ничего не удавалось высосать, новый укол, и Вера Игнатьевна попадает прямо на гнойник; потек густой, необычайно вонючий гной. Решают немедленно прорез. Забегали мы, я кинулась фильтровать новокаин и кипятить, Татьяна Николаевна самостоятельно собрала и вскипятила все инструменты, перетаскивала столы, готовила белье. Через 25 минут все было готово. Операция прошла благополучно. После разреза сперва с трудом, а потом рекой полился невероятно вонючий гной. Первый раз в жизни у меня был позыв к тошноте, а Татьяна Николаевна ничего, только при жалобе, стонах личико подергивалось, да вся стала пунцовая».
Косынка и форменное платье, упрощающие круглое лицо Ольги, лишь подчеркивали тонкие черты Татьяны. В сочетании с ее спокойствием и сдержанностью, столь важными в медицине, в глазах романтически настроенных монархистов они делали девушку настоящим ангелом и кумиром. Офросимова вспоминала: "Если бы, будучи художницей, я захотела нарисовать портрет сестры милосердия, какой она представляется в моем идеале, мне бы нужно было только написать портрет Великой Княжны Татьяны Николаевны; мне даже не надо было бы писать его, а только указать на фотографию Ее, висевшую всегда над моей постелью, и сказать: "Вот сестра милосердия".
На этом портрете Великая княжна снята в халате сестры милосердия; она стоит посреди палаты, залитой лучами солнца; они обливают ярким светом всю ее тонкую, высокую фигуру, золотыми бликами ложатся на ее белоснежную одежду. Ее головка, в белой, низко одетой на лоб косынке, снята в профиль; черты ее прекрасны, нежны и полны грусти, глаза слегка опущены, длинная тонкая рука лежит вдоль халата…это не портрет, нет… это живая сестра милосердия зашла в палату в яркий весенний день… Она подошла к постели тяжелораненого.. она видит, что он заснул первым живительным сном… она боится шевельнуться, чтобы его не потревожить… она замерла над ним счастливая, и успокоенная за него, и утомленная от бессонных ночей и страданий, ее окружающих.»
Как и Ольга, среди больничных коек Татьяна быстро нашла обожателей. Их было достаточно, но особо она выделяла двоих - Дмитрия Маламу и Владимира Кикнадзе.
Дмитрий попал в лазарет вскоре после начала войны и уехал в декабре 1914, следующий раз Татьяна, по-видимому, встретилась с ним весной 1916 г.
«Малама был молод, румян, светловолос. Выдвинулся перед войной тем, что, будучи самым молодым офицером, взял первый приз на стоверстном пробеге (на кобыле «Коньяк»). В первом же бою он отличился и, вскорости, был тяжело ранен. В нем поражало замечательно совестливое отношение к службе и к полку, в частности, - вспоминал И.Степанов, лежавший с Дмитрием в одной палате. - Он только видел сторону «обязанностей» и «ответственности». Получив из рук Императрицы заслуженное в бою Георгиевское оружие, он мучился сознанием, что «там» воюют, а они здесь «наслаждаются жизнью». Никогда ни в чем никакого чванства. Только сознание долга». Княжна частенько задерживалась у постели Дмитрия: «обыкновенно Княжны уходили из перевязочной раньше Матери и, пройдя по всем палатам, садились в нашей, последней, и там ждали Ее. Татьяна Николаевна садилась всегда около Маламы» (Степанов).
В октябре 1914 г. Дмитрий подарил Татьяне французского бульдога, Ортипо, что дало повод великой княгине Ольге подшучивать над племянницей: «Татьяна, какой улан тебе подарил собачку? (сучку?) Ты сидишь на его койке, Ольга говорит. Очень занятно»
Молодому человеку симпатизировала и Александра, писавшая Николаю: «Мой маленький Малама провел у меня часок вчера вечером, после обеда у Ани. Мы уже 1 1/2 года его не видали. У него цветущий вид, возмужал, хотя все еще прелестный мальчик. Должна признаться, что он был бы превосходным зятем — почему иностранные принцы не похожи на него?»
Но мезальянс был неприемлем для царской дочери, которой слухи прочили в мужья то отлетевшего рикошетом от Ольги Кароля Румынского, то крестника Николая II Бориса Болгарского, то великого князя Дмитрия Павловича.
Борис Болгарский, Дмитрий Павлович с Татьяной и Дмитрий Малама
В конце 1914 года Малама возвращается в армию, а новым персонажем в дневнике великой княжны становится некий Владимир Кикнадзе.
Сначала, видимо, появившийся в лазарете как раненый, потом, как упоминается в дневнике Чеботаревой за конец 1915 г., Владимир с согласия императрицы остается в лазарете санитаром.
В дневнике Татьяны он упоминается часто, но с несколько меньшими эмоциями, нежели Малама.
Чеботарева, несколько неприязненно относившаяся к Владимиру, возмущенно писала в своем дневнике: «Вообще атмосфера сейчас царит тоже не внушающая спокойствия. Как только конец перевязок, Татьяна Николаевна идет делать вспрыскивание, а затем усаживается вдвоем с К. Последний неотступно пришит, то садится за рояль и, наигрывая одним пальцем что-то, много и горячо болтает с милой деткой. Варвара Афанасьевна в ужасе, что если бы на эту сценку вошла Нарышкина, мадам Зизи, то умерла бы. У Шах Багова жар, лежит. Ольга Николаевна просиживает все время у его постели. Другая парочка туда же перебралась, вчера сидели рядом на кровати и рассматривали альбом. К. так и жмется. Милое детское личико Татьяны Николаевны ничего ведь не скроет, розовое, возбужденное. А не вред ли вся эта близость, прикосновения. Мне жутко становится. Ведь остальные-то завидуют, злятся и, воображаю, что плетут и разносят по городу, а после и дальше. К. Вера Игнатьевна посылает в Евпаторию — и слава Богу. От греха подальше».
Что стало с Владимиром Кикнадзе после революции история, увы, умалчивает. По рассказам родственников, Дмитрий Малама, узнав о расстреле царской семьи, потерял всякую осторожность, начал сознательно искать смерти и был убит летом 1919 в конной атаке под Царицыным (Волгоградом). Впрочем, об этом Татьяна уже узнать не могла.
«Интересная рука у Татьяны Николаевны, - записала в январе 1916 г., за год с небольшим до революции и за два с лишним до расстрела, Валентина Чеботарева, - линия судьбы вдруг прерывается и делает резкий поворот в сторону. Уверяют, что должна выкинуть нечто необычайное».
Уж лучше бы не выкидывала.
Святая благоверная Татьяна Царевна-Мученица
Татьяна родилась 29 мая 1897 года. Внешностью девочка очень напоминала мать. Вторая дочь царя, спокойная, уравновешенная, с темными волосами и большими широко расставленными глазами заставляла людей говорить: "Татьяна вся в мать". Николай II всегда замечал, что Татьяна напоминает ему Государыню. "Очень высокая, тонкая, как тростинка, она была наделена изящным профилем камеи, синими глазами и каштановыми волосами, - вспоминала Лили Ден.- Она была свежа, хрупка и чиста, как роза.
"У Великой Княжны Татьяны были темные волосы, была бледной и, в противоположность матери, никогда не краснела,- добавляет Анна Танеева. Как и у матери у Татьяны был замечательно красивый профиль.
Ребенком Татьяна почти не шалила - у нее было удивительное самообладание. Это умение сдерживать себя перешло к ней от Государя. В детстве были её любимыми занятия: серсо, катание на пони и громоздком велосипеде - тандеме - в паре с Ольгой, неторопливый сбор цветов и ягод. Из тихих домашних развлечений предпочитала -рисование, книжки с картинками, путанное детское вышивание - вязание и «кукольный дом».
Она редко смеялась, была очень добра и умела сохранять спокойствие.
А.Танеева вспоминала, что когда Императрица учила детей рукоделию, лучше других работала Татьяна. У нее были очень ловкие руки, она шила себе и старшим сестрам блузы, вышивала, вязала и великолепно причесывала свою мать, когда девушки отлучались.
Татьяна всегда останавливала сестер, если их проказы заходили далеко, и напоминала им волю матери. Готовность трудиться тоже была у нее в характере. "Татьяна, как всегда, помогает всем и повсюду", - пишет Императрица в одном из письме из Тобольской ссылки. У нее было очень доброе сердце. Ее часто можно было видеть в окружении ребятишек, которых она угощала конфетами.
Она была религиозна, как Ольга, но более усидчива, любила чтение, и ее можно было застать за книгой духовного содержания. Если Ольга была бойкой в разговорах, и у нее был заметен опыт в общении с посторонними, Татьяна страдала некоторой застенчивостью. Была склонна к самоанализу, строга и требовательна к себе самой. В одном из писем к родителям она пишет: "Я только хотела попросить прощение у тебя и дорогого Папы за все, что я сделала вам, мои дорогие, за все беспокойство, которое я причинила. Я молюсь, чтобы Бог сделал меня лучше..."
Лили Ден вспоминала: "Великая Княжна Татьяна Николаевна была столь же обаятельной, как ее старшая сестра, но по-своему. Ее часто называли гордячкой, но я не знала никого, кому бы гордыня была менее свойственна, чем ей. С ней произошло то же самое, что и с Ее Величеством. Ее застенчивость и сдержанность принимали за высокомерие,однако стоило вам познакомиться с нею поближе и завоевать ее доверие, как сдержанность исчезала и вам представала подлинная Татьяна Николаевна. Она обладала поэтической натурой, жаждала настоящей дружбы."
Император горячо любил вторую дочь, и сестры шутили, что если надо обратиться к Государю с какой-нибудь просьбой, то "Татьяна должна попросить папа, чтобы он нам это разрешил".
В 1913 г. семья переехала из Царского в Зимний дворец,Татьяна заболела тифом. Во время тяжелой болезни, которую она переносила с неизменным терпением и спокойствием, ей обрили ее прекрасные волосы.
У Татьяны был бульдог по кличке Ортипо. Он спал в спальне старших княжон - к досаде Ольги Николаевны, которой он мешал своим храпом.
Анна Танеева писала: "Когда Татьяна выросла, она была самой высокой и стройной из всех Великих Княжон, красивой и романтичной. Много мужчин увлекалось ею. Многие офицеры и в самом деле были влюблены в Татьяну, но подходящих женихов не было и для нее. Когда началась война с Германией, Татьяне было 17 лет".
Вот портрет великой княжны, который дает в своих воспоминаниях с Офросимова:
"Она великая княжна с головы до ног, так Она аристократична и царственна. Лицо её матово-бледно, только чуть-чуть розовеют щёки, точно из-под её тонкой кожи пробивается розовый атлас. Профиль её безупречно красив, он словно выточен из мрамора резцом большого художника. Своеобразность и оригинальность придают её лицу далеко расставленные друг от друга глаза. Ей больше, чем сёстрам, идут косынка сестры милосердия и красный крест на груди. Она реже смеётся, чем сёстры. Лицо её иногда имеет сосредоточенное и строгое выражение. В эти минуты она похожа на мать. На бледных чертах её лица - следы напряжённой мысли и подчас даже грусти. Я без слов чувствую, что она какая-то особенная, иная, чем сёстры, несмотря на общую с ними доброту и приветливость. Я чувствую, что в ней - свой целый замкнутый и своеобразный мир".
А вот другой портрет Татьяны Николаевны: "Баронесса С. К Буксгевден:
"Татьяна Николаевна, по-моему, была самая хорошенькая. Она была выше матери, но такая тоненькая и так хорошо сложена, что высокий рост не был ей помехой. У нее были красивые, правильные черты лица, она была похожа на своих царственных красавиц родственниц, чьи фамильные портреты украшали дворец. Темноволосая, бледнолицая, с широко расставленными глазами - это придавало ее взгляду поэтическое, несколько отсутствующее выражение, что не соответствовало ее характеру. В ней была смесь искренности, прямолинейности и упорства, склонности к поэзии и абстрактным идеям. Она была ближе всех к матери и была любимицей у нее и у отца. Абсолютно лишенная самолюбия, она всегда была готова отказаться от своих планов, если появлялась возможность погулять с отцом, почитать матери, сделать все то, о чем ее просили. Именно Татьяна Николаевна нянчилась с младшими, помогала устраивать дела во дворце, чтобы официальные церемонии согласовывались с личными планами семьи. У нее был практический ум, унаследованный от Императрицы - матери и детальный подход ко всему".
Из Великих княжон была самой близкой к императрице Александре Фёдоровне, всегда старалась окружить мать заботой и покоем, выслушать и понять её. Не то, чтобы ее сестры любили мать меньше ее, но Татьяна Николаевна умела окружать ее постоянной заботливостью и никогда не позволяла себе показать, что она не в духе.
Клавдия Битнер, гувернантка детей уже в неволе, в Тобольске, резюмирует, делая несколько неожиданный вывод после общения с Великой княжной: "Если бы семья лишилась Александры Феодоровны, то крышей бы для нее была Татьяна Николаевна. Она была самым близким лицом к Императрице. Они были два друга".
Эта девушка вполне сложившегося характера, она была прямой, честной и чистой натуры, в ней отмечались исключительная склонность к установлению порядка в жизни и сильно развитое сознание долга. Она ведала, за болезнью матери, распорядками в доме, в общем всем заправляла. Была умной, развитой, любила хозяйничать, и в частности, вышивать и гладить белье.
Её по праву называли «Розой Петергофа».
Православный историк, исследовательница духовного и жизненного пути великой княжны Татьяны Романовой - Т. Горбачева пишет:
"Когда началась Первая мировая война, великой княжне Татьяне исполнилось семнадцать лет. Для нее наступило совершенно особое время, - время, когда в полной мере проявились не только ее доброта, милосердие, но и душевная стойкость; большие организаторские способности, а также талант хирургической сестры...".
Внимательной и спокойной Татьяне труд в госпитале давался легче, чем ее старшей сестре. Люди, видевшие Татьяну за работой, восхищались ее профессионализмом. Даже доктор Деревенко, человек по натуре очень строгий и требовательный, говорил, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру. С. Офросимова писала: "Если бы, будучи художницей, я захотела нарисовать портрет сестры милосердия, какой она представляется в моем идеале, мне бы нужно было только написать портрет великой княжны Татьяны Николаевны; мне даже не надо было бы писать его, а только указать на фотографию ее, висевшую всегда над моей постелью, и сказать: "Вот сестра милосердия".
"Все врачи, видевшие Великую Княжну Татьяну Николаевну за ее работой, говорили мне, что она прирожденная сестра милосердия, что она нежно и бесстрашно касается самых тяжелых ран, что все ее перевязки сделаны уверенной и умелой рукой.
Между тем один вид этих ран мог лишить человека сна и покоя. "Мне довелось увидеть много горя, я провела три года в большевистской тюрьме,но все это было ничто по сравнению с ужасами военного госпиталя", - писала А. Танеева. Если Ольга с трудом переносила вид открытых ран, то, что касается Татьяны Николаевны, она "даже жаловалась,что ей по молодости, не поручают самых тяжелых случаев." (по воспоминаниям фрейлины).
Расстреляна большевиками вместе со всей семьёй 4/17 июля в 1918 году в Екатеринбурге.
Ещё в 1905 году еврейский кагал приговорил Царя Николая II к смерти. По этому случаю в Бруклине (районе Нью-Йорка, населенным евреями) была выпущена открытка. На этой открытке был излбражён капорес (жертвенный петух в иудаизме) с головой Царя Николая II. И была надпись на этой открытке на иврите: “Это моё жертвоприношение”. А в масонской Франции в журнале «Асьет о бьер» поместили рисунок с отрезанной головой Царя Николая II и надписью «Святая Русь».
Незадолго до 17 июля 1918 года комендант Дома особого назначения (дома Ипатьева) Яков Юровский полностью сменил охрану дома с русских на евреев. После этого в Екатеринбург прибыл хасидский раввин (еврей с чёрной как смоль бородой в чёрной одежде). Этого человека видели многие. И на стене подвала была оставлена каббалистическая надпись: Значение этой надписи: “Здесь по приказу тёмных сил Царь был принесён в жертву. О чём извещаются все народы”.
Великая Княжна Татьяна канонизирована вместе с семьёй в 1981 году Зарубежной церковью, в 2000 - Архиерейским собором Русской православной церкви. Вся её семья в лике святых официально называется «Святыми Царственными страстотерпцами».
С каждым годом, по мере раскрытия правды и обнародования документов о ритуальном убийстве жидовствующей властью Царской Семьи, все больше и больше православных христиан в келейных молитвах поминают Царскую Семью не как страстотерпцев, а как мучеников.
АКАФИСТ
Кондак 1
Избранная от рода царственнаго державнаго угоднице Христова, страны российския небесная, заступнице и усердная о душах наших молитвеннице, благоверная царевно Татиано, пение похвальное с верою и любовию приносим ти: ты же, яко имуще дерзновение велие ко Прославльшему тя, Гостоду ото всяких бед и скорбей избави нас, да с умилением зовем ти:
Икос 1
Ангелов собеседнице и человеков наставнице воистину явилась еси, всехвальная царевно Татиано, добродетельнаго жития твоего и мученическия кончины ради. Мы же ведущее яко по словеси псалмопевца «дщери царей в чести Божией» почивают, к представительству твоему прибегаем, с любовию и надеждою взываем ти сице:
Радуйся, яко Царь царей возжела доброты твоея!
Радуйся, яко Создатель Мира отверзе ти чертоги своя!
Радуйся, радость вечную во светлостех святых стяжавшая!
Радуйся, равноангельскую честь достойне приявшая!
Радуйся, чтущих тя пред Богом поминающая!
Радуйся, о прославляющих тя Господа умоляющая!
Радуйся, от обычаев душетленных сердца наша отвращающая!
Радуйся, нравы добрыя и благочестие в нас насаждающая!
Радуйся, святая новомученице, царевно Татиано, теплая молитвенице о спасении нашем!
Кондак 2
Видевши тя благоверныя родителя твоя,царь Николай и царица Александра, преуспевающу возрастом и премудростью и всеми добродетельми украшаемую, возрадовашеся о тебе, благодарю поя премудрости наставнику и смысла подателю Бога: Аллилуйя!
Икос 2
Разум небесный тебе даровася, святая царевно Татиано, от дней детства твоего, яко непристанно помышляла еси о Спасителе и заповеди Его усердно творила еси, богомудрою матерью твоею наставляема, молитву и дела благочестия паче забав мирских и почестей царских возлюбила еси. Мы же, сия поминающе, таковыя похвалы приносим ти:
Радуйся, боговенчанных родителей дщи порфирородная!
Радуйся, водительству Духа Святаго издетски прилежавшая!
Радуйся, благим деянием венценосных предков твоих подражавшая!
Радуйся, верою праотцу твоему, патриарху Филарету, поревновавшая!
Радуйся, смирение и боголюбие царей Михаила и Алексия наследовавшая!
Радуйся, твердостию воли Петру Великому уподобившаяся!
Радуйся, мудрость праматери твоея, королевы Виктории царицы Екатерины восприявшая!
Радуйся, в милосердии российской царице Марии последовавшая!
Кондак 3
Силою Вышняго укрепляема, преславная царевно Татиано, егда в доме царственнаго отца твоего заповедей Христовых усердное хранение и в благочестии преспеяние видевше, навыкла еси от дней детства твоего о спасении душевнем паче всего ревновати и в теплых молитвах Господеви взывати: Аллилуйя!
Икос 3
Имуще благочестивыя родители прилежала еси, всехвальная царевно Татиано, богоугодному житию, благодатию Божиею во всяцем деле блазе подкрепляема суще. Тем же, дивящееся таковому от юности твоея рачению, с умилением зовем ти:
Радуйся, от младых ногтей страх Божий имевшая!
Радуйся, в путех Господних непорочно ходившая!
Радуйся, чтению Божественных писаний навыкшая!
Радуйся, жития святых и поучения их возлюбившая!
Радуйся, всякое дело твое с молитвою сопрягавшая!
Радуйся, с родители твоими благословению и наставлению иереев Господних внимавшая!
Радуйся, со страхом Божиим и усердием храму Божьему и службам церковным прилежавшая!
Радуйся, к Царствию Небесному духовные взоры твоя обратившая!
Радуйся, святая новомученице, царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 4
Бурю скорбей и напастей, злобою мира сего воздвизагаемую верою твоею, трезвлением сердечным и молитвами горячими, утолила еси до конца, святая царевно Татиано; ныне же убо, причащаяся славы небесныя со всеми новомученники российскими, предстоиши Христу – Царю Славы, воспевая: Аллилуйя!
Икос 4
Слышавше, преславная царевно Татиано, глаголы апостольския, яко подобает убо женам и девам христианским стяжати красоту нетленную «кроткаго и молчаливаго духа, еже есть пред Богом многоценно» Сему усердно последовала еси. Мы же, сие поминающе, просим тя: укрепи нас в житии благочестивом и добродетельном и приими любовию приносимыя величания сия:
Радуйся, благое иго Христово на себе восприимшая!
Радуйся, в житии твоем угодником Божиим подражавшая!
Радуйся, ближних твоих паче себе самой возлюбившая!
Радуйся, во образ девам христианским свыше предназначенная!
Радуйся, светом Божиим от растления нас охраняющая!
Радуйся, дев и юношей в целомудрии утверждающая!
Радуйся, от глада духовнаго всех нас избавляющая!
Радуйся, любви к Божьему творению всех нас научающая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 5
Боготечной звездою, спасения путь указующей, явися тебе, благоверная царевно, житие святой мученицы Татианы Римской; ей бо подражающе, в милосердии и служении ближним усердно позвизалася еси; и, яко оная, житие твое мучеснически скончавше, востекла еси в чертози Царя Небеснаго, идеже, купно с нею Господеви воспеваеши: Аллилуйя!
Икос 5
Видим тя, благоверная царевно Татиано, у Престола Божьего предстоящую и за нас грешных молящуюся и обретая твоим заступлением в скорбех – утешение, в недузех – исцеление, в бедах – скорое вспоможение, величаем возвеличившего тя Царя Славы Христа, тебе же, нашей теплой предстательнице, от любве сердечныя вопием:
Радуйся, в неизреченной славе Творца мира созерцающая!
Радуйся, с лики мученическими хвалу Богу воспевающая!
Радуйся, с небесных высот к нам милостиво прикающая!
Радуйся, теплотою Божественныя любве души наша согревающая!
Радуйся, в скорбех и болезнех терпению Христову нас научающая!
Радуйся, недуги телесные и язвы духовныя исцеляющая!
Радуйся, бремя житейское носити нам помогающая!
Радуйся, смирением души верных обогащающая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 6
Проповедницу добрых дел явила еси себе, блаженная царевно Татиано, егда во дни испытания военнаго купно с матерью- императрицею Александрою и сестрою твоею, царевною Ольгою, во врачебнице усердно потрудилась еси, воинов раны благоискусно целяще. Сего ради, надеющеся на твое милосердное о нас попечения, усердно прибегаем к твоему заступлению, взывающе благодарно Богу: Аллилуйя!
Икос 6
Возсия в боголюбивой души твоей, святая Татиано, свет истиннаго боговедения; ты бо, благодатию Божественною просвещаема, заповеди Христовы о любви к Богу и ближнему со усердием радостно исполняла еси. Мы же, сие ныне поминающе, молим тя, благоверная царевно, озари и нас лучами добродетелей твоих и милостиво приими величания сия:
Радуйся, мудрая евангельская дево во свете веры и дел благих ходившая!
Радуйся, служению святых жен – мироносиц Марии и Марфы подражавшая!
Радуйся, спасению и исцелению ближних себе посвятившая!
Радуйся, от похоти себялюбия нас исцеляющая!
Радуйся, милосердие в сердцах наших пробуждающая!
Радуйся, страждущим служити нас подвизающая!
Радуйся, светом радости души наша озаряющая!
Радуйся, за вся Творца благодарити нас научающая!
Радуйся, святая новомученице, царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 7
Хотяще невозбранно духом в Горные селения возноситися, пречудная царевно Татиано, в бушующем мире душею надмирно пожила еси, подвигом добрым до конца подвизаясь, труды ко трудам прилагая, неустанно достойно и праведно поя Богу: Аллилуйя!
Икос 7
Дивныя показа дела Своя Господь в тебе, пречудная царевно Татиано, ибо все житие ибо все житие твое на земли многими печальми и болезльми исполнено бе от клеветы и досаждения, укорения и иных многих бед и напастей. Ты же, глас хулы и поношения слышавше, в Бозе духом твоим пребывался еси и николиже в помыслах твоих не смутилася еси. Мы же ныне просим тя: вдохни в сердца наша дух любви к Богу и ближним нашим и приими милостиво величания сия:
Радуйся, в кротости и смирении Христу Богу и Пречистой Его Матери подражавшая!
Радуйся, силою свыше на брань протву сил преисподних препоясанная!
Радуйся, от почестей земных всецело отвратившаяся!
Радуйся, скорби и испытания в богатство духа претворившая!
Радуйся, грешников ко исправлению направляющая!
Радуйся, пламень злобный струями любве твоея угосающая!
Радуйся, молитвами твоима веру нашу укрепляющая!
Радуйся, беды и печали от чтущих тя отгоняющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 8
Странно и преславно бысть житие твое, благоверная Татиано, како убо славою царственною почтена суще, нищету духовную, паче богатств и славы мира сего, возлюбивше, в подвигах молитвы и благочестия сокровище нетленное души твоея стяжала еси. Кто убо возможет достойно воспети страдания твоя, яже Христа ради добропобедно претерпела еси. Мы же, вся сия же, поминающее ныне, Богу Нашему, Дивному во святых Своих, умиленно взываем: Аллилуйя!
Икос 8
Все упование, всю надежду возложила еси Господа Нашего Иисуса Христа, премудрая Татиано, егда во дни мятежа народнаго, злочестивыми людьми супротив отца твоего воздвигнутого, в палатех царстих, аки в темнице, заточена была еси; милосердною любовию твоею движимая, утешительница богомудрая и помощница многоусердная, явилась еси матери твоея и ближним твоим. Мы же ныне просим тя, угоднице Божия, укрепи и нас во дни испытаний наших, да зовем ти:
Радуйся, дево святая, веру великую стяжавшая!
Радуйся, славу человеческую ни во что же вменившая!
Радуйся, в женстем естестве мужескую крепость показавшая!
Радуйся, с верою и любовию (понесшая крест твой и)Христу последовавшая!
Радуйся, прелести мира сего ради спасения презревшая!
Радуйся, во дни скорбей твоих николи же не возроптавшая!
Радуйся, раба Бога Вышняго, волю Его сотворившая!
Радуйся, веру Христову до конца сохранившая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 9
Всякия похвалы достойна еси, благоверная царевно Татиано, ибо ты правды Христовой и верности Спасителю ради лишения и страдания многообразныя претерпела еси, моляще Всеблагаго Господа Иисуса о даровании ти укрепления благодатнаго. Мы же, Всемилостиваго Бога, озарившего тя светом своим, славим и вопием Ему: Аллилуйя!
Икос 9
Витийство человеческое не возможет изрещи вся скорби, унижения, болезни и муки иныя, яже претерпела еси на крестном пути твоем, всехвальная царевно Татиано, токмо в Бозе в молитве отраду и утешение обретая. Мы же вся сия ныне поминающе, вере и терпению твоему точию дивящеся и любовию вдохновляемы, со умилением и радостию взываем ти:
Радуйся, мир Божий в сердце твоем стяжавшая!
Радуйся, гонения и притеснения смиренно приявшая!
Радуйся, дивную крепость духа в скорби показавшая;
Радуйся, родителям твоим утешение приносившая;
Радуйся, сестер и брата духовно укрепившая;
Радуйся, и нас в кротости и терпении утверждающая;
Радуйся, волю Божию исполняти нас научающая!
Радуйся, от заблуждений духовных нас исцеляющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 10
Спасительнаго подвига твоего вспоминая течение, радуемся и славословим Подвигоподвижника Христа, благодатию своего тя укрепившего; ты бо, премудрая Татиано, древлим мучеником и страстотерпцем подобно аки на пиршество праздничное в спокойствии духа на Голгофу твою востекла еси, веруя несомненно, яко двери Царствия Небеснаго отверзаются всем, до конца претерпевшим. Мы же сего ради Господеви взываем: Аллилуйя!
Икос 10
Стене нерушимой и адаманту крепчайшему подобна явилась еси, святая царевно, егда злочестивыми и демоноподобными богоотступниками во граде Екатеринбурзе во узах темничных заточена суще, многие муки душевныя с надеждою о Господе претерпела еси; после же купно с семью и слуги верными чашу смертную кротце испила еси. Сего ради, величая твое долготерпение, со смирением зовем ти:
Радуйся, токмо во Христе Распятом отраду обретавшая!
Радуйся, благодать молитвы о врагах твоих стяжавшая!
Радуйся, крылами богомыслия сети вражия сокрушившая!
Радуйся, велию верою твоею страх смертный победившая!
Радуйся, кровию твоея торжество веры Христовой явившая!
Радуйся, (царския) ризы твоя в крови агнчей убелившая;
Радуйся, в дому Отца Небеснаго обитель себе сотворившая!
Радуйся, нетленный венец славы от Спасителя приявшая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 11
Пение благодарственное приносим ти, угоднице Божия; ты бо горячими молитвами твоима, всякия скорби и напасти избавлявши нас, святая благоверная царевно Татиано, сего ради молим тя: испроси нам вся ко временной и вечней жизни полезная, да сподобимся Горняго Иерусалима достигнути и купно с тобою выну Господеви воспевати: Аллилуйя!
Икос 11
Света нетварного зрительнице и радости Божественныя сопричастнице явилася еси, святая страстотерпице Татиано. Тем же молим тя: не престани молитися о всех нас, да помилует нас Господь твоего предстательства ради, и сподобит нас немощных новую силу нечестия посрамити и победители злонравия явистися, да ублажаем тя сицевыми похвалы:
Радуйся, се бо ангелы ликуют с тобою на Небеси!
Радуйся, яко человецы восхваляют тя на земли!
Радуйся, с мученики и всеми святыми ликовствующая!
Радуйся, со всеми избранными Божиими присно торжествующая!
Радуйся, струи милостыни Господней верным изливающая!
Радуйся, от плевел ненависти сердца наша очищающая!
Радуйся, светом любви нелицемерныя нас озаряющая!
Радуйся, милосердие Божие к нам приклоняющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 12
Благодать, данную ти от Господа Нашего ведуще, с любовию восхваляем тя, всехвальная царевно Татиано, помышляя, яко не возможем по достоянию изобразити воспети и восхвалити величие и славу твою, яже на небесех стяжала еси, и просим тя: молись о нас, многогрешных, да милостлив будет Господь и к нам ходатайства твоего ради, вопиющим о тебе Ему: Аллилуйя!
Икос 12
Поюще пение похвальное усты недостойными, уповаем на милость Божию и твое, святая страстотерпице Татиано, заступление и предстательство за нас, многогрешных, и просим тя: не престани молитися за ны купно с благоверными и боговенчанными родителями твоима, братом и сестры и всеми новомученики и страстотерпцы земли нашея, да помилуй нас Господь вашего представительства ради; о сем же воздыхающе, таковые похвалы ти, святая Татиано, приносим:
Радуйся, заповеди Евангельския исполняти нас научающая!
Радуйся, богатых к милосердию и благотворению подвизающая;
Радуйся, бедным отраду и вспоможение дарующая;
Радуйся, труды наша на пути спасения облегчающая!
Радуйся, тайно творити добродетели наставляющая!
Радуйся, к благочестия подвигам нас призывающая!
Радуйся, от искушений и соблазнов избавляющая!
Радуйся, всех нас в час смертный укрепляющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!
Кондак 13
О, святая благоверная царевно и преславная мученице Христова Татиано, теплотою любве твоея ко Господу, посети и согрей души наша, и приими убогое сие молитвенное приношение наше, яко венец похвалы сердечныя, и, яко фимиам благовонный, вознеси молитву твою ко всех Владыце и Богу и испроси земли нашей мира благоденственнаго, Церквам Божьим – единства и благосостояния; нам же всем чистоты сердечныя и любве непорочныя,нелицемерныя да спасаемы тобою, хвалебную песнь вопием Господеви: Аллилуйя!
(Сей кондак читается трижды, затем 1-й икос и 1-й кондак)
МОЛИТВА
О, святая новомученице благоверная царевно российская Татиано; ты душею на небесех у Престола Господня предстоиши, на земли же, данною тебе благодатию различные совершаеши исцеления; призри убо милостиво на предстоящие люди и молящиеся пред пречистым образом твоим и помощи твоея просящия; прости ко Господу святые молитвы твоя о нас и испроси нам – оставление согрешений, недужным - исцеление, скорбящим и бедствующим – скорую помощь, умоли Господа, да подаст нам христианскую кончину и добрый ответ на страшном судище своем, да сподобимся и мы купно с тобою и всеми новомученики и страстнотерпцы земли нашея, славити Отца и Сына и Святаго Духа, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
ТРОПАРЬ
(Царевнам-мученицам Ольге, Татьяне, Марии, Анастасии)
Тропарь, глас 4
Вси святии царевны мученицы, невесты Христовы: Ольга и Татиано, Марие и Анастасие, яви вас Господь яко ангелы во стране Российстей, бысть Его чистоты и сострадания образ, любовь велию имущия ко всем, наипаче к страждущим, еюже послужисте по заповеди Христове - "боль их бед бе посетисте мене". Сего ради ублажаем вас.
Татьяна, дочь царская
Вечер уже переходил в ночь. Двое городовых прохаживались, притоптывая, около ресторана "Эрмитаж", что на Петровке, и озабоченно поглядывали на дверь, сквозь которую слышалось разудалое пение. Скоро уж вывалит на улицу профессорско-студенческая шатия-братия для ночного гульбища по зимней Москве. Татьянин день!
Было морозно, ветрено и шёл снег – сочетание очень неприятное, когда нужно несколько часов простоять-проходить на открытом воздухе, хоть даже и тепло одетым. А особенно если сегодня твои именины и день рождения сразу.
– Слышь, Савва Петрович, а чего ты вообще-то дежуришь сегодня? – спрашивал молоденький городовой своего напарника, – обязаны тебе сегодня гуляльный день дать.
Напарник, густобородый, коренастый, раза в два постарше молоденького, в ответ вздохнул тяжко:
– То-то и оно, что гуляльный!.. Прости, Господи, да не мне гулять. Охрана мы! Нам порядок стеречь, когда другие вот так гу-л-ля-ют! Прости, Господи. А нас – всего ничего. Кажный год в этот день дежурю, сам напрашиваюсь. Мой день! А я что, Святых Таин причастился с утра – вот и именины с рожденьем вместе, вот и попраздновал.
– Не-е-е, чтоб в именины и штофик-другой не пропустить?.. Не-е-е...
– "Не-е-е", – передразнил старший, – вон они, пропускатели! Любуйся! Щас повалят, успевай только из сугробов вынать да мордобой разнимать, "не-е-е", вроде, умствованные люди, уч-чёные... А фабричные – то проще гуляют, нам беспокойства меньше. И ещё, шельмецы, Татьяну нашу, мученицу, в оборот свой "уч-чёный" взяли, стыдоба! Щас вон, заглядывал... верзила косматый, энтот,.. рисовальщик-малевальщик, давно его знаю, из кабаков не вылезает, шампанское щас налил ведро, благо задарма, сам Рябушинский ведь в этот день им ихнюю нализанку оплачивает, вот ты поди ты,.. поставил ведро на стол и орёт: "А это Татке-Танюшке нашей оставим, пусть за наше здоровье выпьет, как мы за её всю ночь!" – и заржал жеребцом. А?!
– Ну и что? – молодой пожал плечами и улыбнулся. – Не жадный, значит, пущай себе гуляет, сам бы присоединился, а то вот угораздило в такой день дежурить...
– Да вот ты что.., ты-то при чём?! Хотя все мы при чём, коли день такой. Я сам весь в Татьянах, кругом меня одни Татьяны, да и мой святой сегодня, и моего папы святой, и фамилии моей святой, и все – сегодня,.. а насчёт "угораздило" – уж лучше угораздить на дежурство, чем к ним присоединяться, потом отсоединяться – всё равно что из болота выбираться, когда слеги некому подать. Ты, вот, кто? Ты вот вдумайся! Ты – го-ро-до-вой! А?! Какое званье, какой почёт в звании! За порядок и покой отвечаешь! И не где-нибудь, а в стольном граде! В самой белокаменной!.. А энти! Тиллигенция, прости, Господи, да с ними и поговорить не об чем, энто ж до полного обалдуйства доучинились... В прошлом годе, вот из энтой самой двери, в энто самое время, вываливается,.. профессор тухлого бульона, весь из себя,.. ну, на ногах, понятное дело, стоять не может, орёт. Я, мол, энтот... думский оратор, глаголом сердце-поджигатель... уж какую солому и чем он там поджечь может своим глаголом, не знаю.., эх, хотя соломы сейчас какой хошь найдёшь. Ну и, понятно дело, задом в сугроб – плюх! Ну, понятно дело, вытаскиваю, ну, он орёт, что, мол, к медали представлю "за усердие", меня, то бишь.., фамилия, говорит, как? Сейчас, говорит, предписание устрою! Ну и опять на сугроб его перетягивает и всё про мученицу нашу из него прёт глаголом его поджигательно-орательным.
Ну, встряхнул я его, эдак повежливее, чтоб, значит, орательность-поджигательность призаткнуть и говорю ему, что насчёт медали беспокоиться не надо, есть она у меня, и как раз "за усердие", в пятом годе дадена вместе с "Георгием". В общем, скоко было во мне усердия, стоко и приложил его тогда, чтоб, значит, поджигательность-орательность призаткнуть, и про мученицу Татьяну лучше б призаткнуться вам, ваше превосходительство, никакая она вашей бражке не покровительница, не может она покровительствовать вашим орательно-поджигательным безобразиям, и мой святой, имя которого ношу, Савва Сербский, сегодня и его день – тоже против... И вообще, говорю, отцепить вас надо от сегодняшнего дня, хотя вот прицеплять вас некуда, каждый ведь день – память какого-нибудь святого, нельзя святых обижать вашим прицеплением. Ну, тут он в обиду впёрся, меня отпихнуть пытался: "Фамилия? Смирно!" – орёт, токо теперь уже не чтоб медаль выдать, а чтоб нажалиться на меня начальству и за можай угнать. Я говорю, фамилия моя Мертиев, тоже святой сегодняшний, мученик палестинский, Мертий, да тебе, видать, о том неведомо, ну а коли отпихнёшь меня, плохо тебе будет, опять в сугроб сядешь и уж не выберешься... Ну, отволок его назад, допивать – наше дело такое... Сегодня опять его видел, токо смурной какой-то... А когда отволакивал его тогда, он удивляться начал, чего это я ему всё про святых долдоню, так и сказал – долдоню, а ещё проф-фессор! Ну, а я и говорю, как же не долдонить, кругом нас они, Святая Русь, ведь и Татьяна наша, опять же... А он ка-ак вздыбится:
– Ты! – орёт, – Татьянушку не трожь! Она не из числа святош, она – символ!
Ну, тут я и отпустил его, как услыхал про "символ" – растерялся, а он, понятно дело, сел в сугроб, без опоры-то, и давай мне долдонить, что, мол, не в церкву надо ходить, а, значит, книжки ихние профессорские читать, в них, мол, правда жизни и дорога в это... в царство разума и свободы, тьфу, прости, Господи. Нет уж, говорю, топай сам по энтой дорожке и гори в энтом своём царстве на дровишках разума и свободы, а моя дороженька – через церкву в Небесное Царство.
– Эх, – вздохнул молодой, – и где оно, Царство это, пощупать бы!
– Эх, а и гнили в вас, молодых!.. По-щу-пать!.. Щупалы отсохнут. Щупай бабу свою.
– А ты не задавайся, Савва Петрович, попа-проповедника из себя не корчь, сам ведь не знаешь, где оно.
– Не знаю. И знать того не надобно. Веровать надобно, что есть оно, с нас и довольно. Нешто можно к Господу Богу с вопросами приступать? Всё Им нам сказано, всё расписано, а чего вместить не можем – на веру принимай и вопросов не задавай, вопросы пусть вон профессора задают. Всё-то им разъяснить надо, всё-то им понять надо. А уж коль понять не можешь, что понять не всё можешь, то или дурак, или профессор. А я – городовой! Родитель мой, Пётр Мертиевич, отучил меня хворостиной вопросы задавать, и очень я ему за это благодарен. И дедушка мой, кому я фамилией обязан, так же хворостинку свою к сему моему месту приложил.
– Слушай, Савва Петрович, а и то, фамилия у тебя чудная...
– Сам ты!.. Токо ж говорил, в честь мученика палестинского Мертия фамилия моя. Когда указом Царёвым отпускал барин моего дедушку на волю, ну дедушка и попросил его дать фамилию ему по его имени – Мертий, а значит, фамилия – Мертиев.
– Слушай, а я не слыхал про такого, про Мертия.
– Да то-то и оно, про много чего мы не слыхали, много чего не знаем, чего вот оно, под боком, но нам Царство Небесное пощупать подавай. Да я сам святых наших мало знаю, а надо бы кажный день их жития-то читать, для того и грамота дадена, да всё в суету уходит. А вот дедушка мой страсть как любил Димитрия Ростовского читать про жития святых, всех святых почти жития наизусть, память у него была! Вот и получился я весь в дне сегодняшнем: Савва мой сегодня, папаши моего Пётр тоже сегодня...
– Погоди, – перебил молодой, – как Пётр сегодня? Пётр же летний! Пётр да Павел час убавил, гы... Я ж сам – Пётр.
– Да Петров-то сколько! Ты – Пётр летний, апостол, а папаша мой – Пётр зимний, сегодняшний, мученик. И Мертий, основатель фамилии моей, сегодняшний. И в Татьянах я весь: мамаша моя – Татьяна, благоверная моя – Татьяна, дочурка у меня – Татьяна, коли до внучки доживу, тоже Татьяной будет, когда б ни родилась, есть на то благословение. Ну а внук, так или Савва, или Пётр зимний, или Мертий, во-от... Татьяной-мамашей у Татьяны-мученицы нашей я вымолен, чтоб вообще родиться, а в семь лет, вот в энтот самый день, отмолен мамашей моей от болячки смертной: три дня в беспамятстве метался, очухался, смотрю – а мамашенька моя на коленях в слезах перед образом нашим семейным стоит, а образ наш – Владимирская Матушка наша, Царица Небесная. Да не токо семейная Она, у всего села нашего Она Покровительница, церква у нас в селе Владимирская. Батюшка у нас стро-огий был, кажный вечер обязывал всех сельчан акафист Ей вычитывать. Проверял. А неграмошных в церкви собирал, сам читал... Ну вот, очухался я, сказал чего-то, а мамашенька моя от радости сама в несознание впала, впору её отмаливать. Такие вот были первые мои сознательные именины. Владимирская наша не токо, выходит, воительница, но и целительница. Чёй-то долго сегодня не вылазят профессора-то...
Меж тем метель усилилась. И даже подвывать слегка стала. И тут со стороны Садового кольца послышался звон колокольчика подъезжающего экипажа. Их полно стояло уже кругом, ожидая пьяную интеллигенцию. Савва Петрович подошёл к мостовой, чтоб показать, куда встать лучше, но это оказался не лихач и не извозчик. Сквозь темноту и круженье снега, в отблеске тусклого высокого фонаря проступали очертания небольшой двухместной зимней кареты на широких полозьях. Запряжены в неё были два горячих, великолепного экстерьера серых орловца (в лошадях Савва Петрович знал толк). "Однако, такие и понести могут", – подумал он любуясь рысаками. Дверца кареты распахнулась, и из неё на снег легко соскочила молодая дама в тёмной меховой шубке с белым воротником и без шапки. Лица было ещё не разглядеть, но так легко соскочить, минуя каретную лесенку, могла только молодая. "Профессорская дочка, небось, за папашей приехала"... Через мгновенье лицо дамы предстояло перед дицом городового Саввы Петровича Мертиева. Призастыл городовой, даже рот у него приоткрылся, созерцая возникшее из полутьмы и снега диво дивное. Видал, и не мало, в своей жизни он красивых девичьих лиц, в селе его, Владимирском, все девки были как на подбор. Одна из них женой его стала. За день дежурства на посту такая иной раз красавица мимо прошествует, что вслед ей смотришь, пока не скроется она. Но такого лица он ещё не видывал. И дело было не в действительно ослепительной красоте той, что смотрела сейчас на него, и не в неожиданности её появления из метели. Не тот человек Савва Петрович, чтоб приворожиться вот так красотой и неожиданностью. Но нечто необыкновенное излучалось из её детских празднующих глаз. Они были именно празднующими, они светились праздником, и они призывали праздновать вместе с ними. И детскость их была особая. Обычно детский взгляд вызывает потребность покровительства, а также умиления у того, на кого он направлен. Эта же совсем юная девушка не нуждалась в покровительстве, казалось, что она сама чувствует себя покровительницей того, на кого вот так смотрит своим детским взглядом, в котором нет наивности, нет беззащитности, нет и следа милых детских глупостей, но есть детская праздничная радость, и хочется раствориться в этой радости, в этой излучаемой из детских глаз доброте. И доброта эта, к которой прицеплен взглядом, тоже особая, под стать особой радующейся детскости. Это доброта – повелительницы. "Повелеваю!" – звучало-виделось в каждой искорке, которые рассыпались из её радующихся глаз. "По-ве-ле-ва-ю радоваться вместе со мной!" и оставалось только подчиниться этому повелению, и не было ни сил, ни желания уйти от этого подчинения, выскользнуть из-под власти празднующих глаз. Власти! Право на власть чувствовалось во всём облике этой ошеломляющей красавицы. Правда, ошеломлённость у Саввы Петровича уже прошла. Теперь, глядя в необыкновенные глаза, он ощущал радостный покой и улыбался, и совсем не думалось о том, что скоро предстоит маята с пьяными профессорами, и вообще казалось, что где бы и хоть среди кого ни появилась эта праздник источающая девушка, все должны подчиниться её власти и чувствовать то же успокоение, что чувствовал сейчас Савва Петрович. Он знал, что право на власть имеет только тот, кому эта власть кем-то вручена. Ему лично власть наводить порядок на его посту вручена приставом, а тому – участковым ротмистром, и так далее до самой вершины. Пирамида. Когда он стоит перед приставом навытяжку, он всегда понимает, что стоит перед должностью. На должность ротмистром поставлен определённый человек, но завтра может быть поставлен другой. Любой человек связан с должностью волею своего начальника, передвижение людей по должностям, согласно воли людей – обыденная вещь. Но есть должность, где этого передвижения нет и быть не может должность эта там, на вершине пирамиды, это должность Царя. Никто его не может передвинуть, ибо власть его не от передвигающих людей, а от Неба. Людские передвижения заканчиваются вершиной пирамиды. На пирамиде, над пирамидой – Царь, он надо всеми, даже над законом, и отвечает он за всё, что сделано его властью, не перед народом, а перед Небом. Это Савва Петрович очень ясно и остро осознавал, хотя и не мог никогда словами это выразить, да и выражать не собирался. Один раз видел он Царя – во время коронации, когда он, молодой городовой, стоял в охранении на Соборной площади, а потом удостоился и в Успенском соборе у дверей стоять, первый раз в жизни в Москве! И сразу – Государь, в пяти метрах от тебя, и Сама Она, Владимирская, Настоящая, Единственная, Целительница его, и даже потом приложиться можно... И когда он увидел Царя, по Соборной площади идущего, трепет некий ощутил, трепет... ну как же бы это объяснить-то... "трепет радости" – вот так вроде, да не объясняет это ничего. И вот сейчас стоя (уже навытяжку) перед этой девушкой Савва Петрович ощущал почему-то тот же самый трепет, что тогда на Соборной площади, когда мимо него шёл Царь. И трепет этот не сминал ничуть радостного покоя, что испытывал он сейчас.
Савва Петрович сглотнул слюну, вздохнул глубоко и сказал:
– Вы бы, барынька, это, шапочку бы надели, застудитесь. Да и снег, вон, уже на волосы намёл.
Голова девушки была перехвачена, точно обручем, белой лентой, волосы, уложенные полушаром, действительно покрылись уже за эти мгновения многочисленными снежными островками. Она тряхнула головой и сказала, широко улыбаясь:
– Ничего, много не налетит.
– Папу изволите встречать, или женишка? – спросил молодой. Видно было, что ничего подобного тому, что происходило с Саввой Петровичем, он не испытывал. "Хороша девица!" – только это и сквозило из его ухмыляющихся глаз.
– Нет, – прозвучало в ответ, – жениха у меня нет, а папа мой... он меня благословил по моей просьбе... в общем, к вам я, служивые. С подарками. Всем нижним чинам, кто дежурит в эту ночь, подарки развожу, в честь праздника моего. Татьяна я. Вот, примите, и да хранит вас Господь и мученица Татьяна! – и оба городовых увидели в её руках шкатулку. Девушка извлекла оттуда два матерчатых маленьких конвертика и отдала их слегка потерявшимся городовым.
– Да как же это, барышенька, да что вы, – пробормотал Савва Петрович.
– Берите, берите, папа благословил.
– Спасибо превеликое и вам, и папе вашему, однако опасно, барышенька, ночью вот эдак-то ездить, хошь и в Татьянин день.
– Ну, вы же на страже, чего ж бояться! А в конвертике два образка: Татьяны-мученицы и Владимирской Царицы Небесной. Владимирская– любимый мой образ. Ну прощайте, с праздником и всего вам доброго.
– Ай, спасибо тебе, красавица, – Савва Петрович уже вынул образки из конвертика и держал их на ладони. – Ай да подарок к моим именинам!
Направившаяся к экипажу девушка остановилась, обернулась:
– У вас сегодня именины? – почти что даже испуганно прозвучал вопрос. – А... а как же вас зовут?
– Саввой меня зовут. В честь Саввы Сербского, сегодня и его день. Вроде как затмила его, получается, Татьяна-мученица.., а ведь страничек-то в житии его больше, чем у Татьяны нашей, во-от...
– Да, – прошептала девушка. – А ведь и правда... погодите! – Она подбежала к своему экипажу, впорхнула в него и через несколько мгновений снова стояла перед Саввой Петровичем, снова её лицо возникло перед ним из темноты и метели.
– Вот, это вам, на именины, – она держала на вытянутых руках небольшую икону, которая как раз накрывала собой две её ладони, – это Владимирская моя, папин подарок, я с ней не расставалась никогда. Это с Саровских торжеств, я тогда совсем маленькая была.., а внизу, в правом углу, мученица Татьяна...
– Постой, барынька! Да и так уж одарила! Папин подарок разве можно передаривать!
– Можно. Я так хочу. Папа одобрит. Может, больше и нет никого из мужчин, у кого в этот день именины, – затем она притянула Савву Петровича за воротник, чмокнула его в щёку, сказала "Храни вас Господь!" и побежала к экипажу.
– Э, стой, барынька, как папу твоего звать-поминать, – прокричал в метель городовой, когда опомнился от поцелуя. Но пара орловцев уже уносила карету к Рождественскому бульвару.
– Эх, – покачал головой Савва Петрович после того, как, перекрестившись, поцеловал икону, – вишь, Пётр летний, как оно образовывается, и не думал, и не гадал.., эх, дай, Господи, девочке сей и папе её всего... Сам знаешь, чего...
– А папа-то, видать, бога-атенький, – проговорил молодой напарник. Он покачивал на правой ладони образки, на подарочную икону Саввы Петровича он даже не взглянул. – Золотые ведь, каждый почти как червонец весит. И цепочки золотые. А может, прямо из червонца и сделаны? И работа грамошная, то-онкая, в ювелирке у Рувима как надо оценят.
– Да ты сдурел!..
– Да ты не бузи, Савва Петрович! – в свою очередь и не шуточно прикрикнул молодой. – Опять же, попа из себя не корчь! Крестик на мне есть, каким крестили меня, во-от, с тех пор и ношу! С меня и довольно. А это подарок шальной, ну и гульнём. Мне ведь подарок, чего хочу, то и делаю. Опять же, крещенскому гулянью цельных два дня ещё.
– Слу-ушай, да ты что ж мелешь-то, какой такой шальной подарок? Это как это "шальной"?!
– Да так: не было – есть, шёл – нашёл, с неба упало...
– Так ведь с неба же! А ты его Рувиму!
– Да ладно тебе. Метель нанесла! "С неба" – это я так... Чудит её папашенька, много, видать, червонцев, чего ж не поблажить... Был бы я женат, как ты, то может, на семью бы потратил, а так – гульнём!
– Ну, ладно, – Савва Петрович весь как-то обмяк вдруг от такого препирательства, – иди сейчас гульни, вон, к бульвару, там доглядывай, а я уж тут...
Долго смотрел Савва Петрович вслед уже пропавшему в снежной мгле напарнику. И тут разобрал весёлый шум-гам за спиной. Обернулся. Ватага студентов, явно из "Петровского подвала" – значит, выползать начали. Не знал Савва Петрович, что давно его заприметили студенты. Пили они на рябушинские деньги все подряд.
– Бр-ратия! – выволакивался из сидячего положения очередной "тостёр", – предлагаю выпить за то, чтобы у той, вон, морды, вон – за окном маячит (а это "маячил" Савва Петрович), чтоб он шашку свою никогда б не вынул.
– Да она у него с пятого года приржавела, – сказал главарь ватаги. – Господа, пш-шли пров-верим!..
Вот и вывалились они проверять. Будто к неодушевлённому предмету подходили они к нему, шатаясь, и дёргали за рукоять шашки. Савва Петрович стоял столбом, не сопротивляясь, и вроде бы не видел наседавших. Наконец за рукоять взялся главарь ватаги. И тут глянул в его мутные, пьяные глаза Савва Петрович, и показалось ему, как тогда, в пятом году, что перед ним враг. Что-то такое враждебное повеяло от всего его облика, от его пьяных зенок, от его прыщавого лба, некая жуткая злоба, злоба не спровоцированная ничем – злоба сама по себе. "А ведь и лет-то ему не больше, чем девочке сегодняшней – Татьяне, образки дарящей"...
Пять раз дёрнул за рукоять прыщавый главарь и затем сказал, злобно усмехаясь:
– Полно, служивый, а ну как злоумышленники нападут?
– Нападут – получат. Да и какие злоумышленники в Татьянин день? Вас вот до дому в целости доставить, вот и вся забота, – теперь Савва Петрович улыбался, отгоняя от себя образ врага: "Да мальчишечка ведь, ну напился ради праздника, да и чего же не побузотёрить в его-то годы?"
– А вдруг я злоумышленник? – не унимался прыщавый, – а у тебя шашка не вынимается?
Посерьёзнел опять Савва Петрович:
– Почему же не вынимается. Вынимается.
– Да ведь не могу я её вынуть.
– Да тебе её и не надо вынимать, она ж не твоя, а моя.
– А правильно угадал я, что ты её последний раз в пятом году вынимал?
– Правильно угадал.
– И что ты ею делал, когда вынул? Рубил?
– Нет. Только собирался. Получилось – пуганул только. Потому как разбежались тогда злоумышленники.
– А что они злоумышляли тогда?
– Царский портрет всенародно сжечь.
– И живого б человека зарубил за портрет?
– Всенепременно. Нешто это человек, коли ему Помазанника Божия сжечь надумалось.
– Нет, – прыщавый снова усмехался вражеской усмешкой, – теперь не выйдет. Приржавела твоя шашечка. Жаль, под рукой портрета нет.
Савва Петрович, не отрываясь от немигающих, усмешливых вражеских глаз, на него направленных, взялся правой рукой за рукоять и выдернул шашку из ножен. Взрывом лязгнуло, скрежетнуло, взвыло сталью о сталь, и обнажённая шашка нависла над прыщавым. Орава в один голос ойкнула и отшатнулась.
– Твоё счастье, что портрета нет, – сказал Савва Петрович.
– Эффектно, – сказал прыщавый, закуривая папироску, – запомню.
– Во-во, лучше папироску поджигай, запоминатель. Эх, ну чего вам неймётся, господа?
Притихшая ватага удалялась обратно, к "Подвалу". Прыщавый главарь несколько раз обернулся. И при каждом обороте его будто ветром злобы дуло оттуда сквозь белую метель. А девочка эта, Татьяна-дарительница, будто за спиной Саввы Петровича стоит, и именно на неё направлен ветер, и шашка его должна всё время стоять на пути этого ветра.
– Эгей, почтенный, как дежурится? – Из темноты и метели возникли двое в бобрах и едва на ногах. Спрашивал тот, кто потрезвей.
– Спасибо, ваше превосходительство. Пока спокойно. А вы где ж так подзадержались?
– А мы у Крынкина отмечались, на Воробьиных горах. Вот, а теперь сюда. Как там наш отступничек, поглядим... Не представляешь, – теперь он обращался к своему спутнику, – в Большом театре, когда хористы выскочили на сцену и загорланили "Боже, царя храни", император, ишь ты, присутствовал!.. Ну и с ними весь, естественно, прихлебательский зал загорланил. Так и он, коллега наш! Проф-фессор! Кадет! Тоже стоял и подпевал!.. Ну-у, что заслужил, то и получил. Студенты, вот молодцы так молодцы! Представляешь, врывались в аудиторию и выкрикивали: "Позор! Иуда! Холоп!.." Ну, мы только здороваться перестали. Обломали – вроде понял, хотя поначалу бурчал...
Идущему вслед за ними Савве Петровичу казалось, что он всё-таки ослышался и чего-то не так понял. Переспросить же было страшно – во-первых, не с ним разговаривали, а во-вторых – да не может же такого быть!..
– Эй, любезный, – тот, кто рассказывал, подозвал Савву Петровича, – возьми-ка его за другую руку, а то завалит, эк нализался, а ведь вместе пили.
Когда же его внесли в зал, тот вдруг ожил и заорал куда-то в гущу гуляющих:
– М-может, ты и на кресты церковные крестишься, а?
Отпустил тут руку Савва Петрович и даже отпихнул слегка от себя обоих. И оба бобрастых рухнули на паркет. Тут из гущи поднялся некто очень живописный. Он откинул ногой стул и начал сосредоточенно что-то искать в боковом кармане сюртука. И Савва Петрович понял, что это тот самый, которого "обломали". Наконец, нашёл живописный то, что искал.
– Да, милсдари,.. вот!.. Мне тут оказали честь, то есть, я хочу сказать, имели наглость!.. Вот – званный билет на торжество 300-летия Романовых, в Кремле, вот... и я его сейчас... свет, господа! Погасить свет! Я его сейчас!..
Вспыхнуло жёлто-голубым огнём, и в руках у прощённо-обломанного заполыхал факел. Корчилось, ёжилось изображение Императора, будто слова вместе с огнём: "Да что ж вам неймётся, господа?"
Грохнули шквальные аплодисменты, пожалуй что погромче, чем в Большом театре.
– Господа, – от радости один из бобрастых поднялся на ноги, – пьём за грядущее! И нас встретят всенародные аплодисменты, когда докры... до-бе-жим, долетим!..
Савва Петрович стоял с закрытыми глазами, правая рука его лежала на рукояти шашки. Он молился, чтобы сдержаться. Он знал, что если сейчас он шашку вынет, то никто отсюда живым не уйдёт. Наконец, отпустило. Он развернулся и вышел вон. На воздухе вздохнул полной грудью и достал икону, сегодняшний подарок. Она хорошо умещалась в нагрудном кармане кителя, и он решил, что пусть всё время она там и будет. Татьяна-дарительница с ней не расставалась, и он не расстанется. На иконе Татьяна-мученица в правом углу молилась Владимирскому образу Заступницы Небесной. Младенец прижимался щёчкой к правой щеке Матери и будто что-то шептал Ей в ухо, а Она скорбно-задумчиво смотрела одновременно в Себя, перед Собой и прямо в глаза Савве Петровичу. Ясно было, что слушают они молитву мученицы Татьяны и будто ожидают чего-то, а Татьяна, как показалось сейчас Савве Петровичу, плачет. И даже рыдания её сейчас как будто слышались. Ужас и ярость, что испытывал он, когда горело перед ним императорское лицо, уже прошли окончательно. Он тоже, как и Татьяна-мученица, плакал. Первый раз в жизни. Только без рыданий, тихо. Но как и о чём сейчас молиться, он не знал, да и не время было молиться, сейчас работа пойдёт вытаскивать из сугробов пьяных интеллигентов, которых только что в куски хотелось искрошить верной шашкой.
Александра Фёдоровна стояла перед семейной иконой Владимирской Божией Матери и радостно улыбалась. Она не молилась, она просто смотрела и улыбалась. Наконец-то она дождалась этого часа. Когда об этом узнала Элла*, она вся просияла от счастья, и даже не по-монашески в ладошки хлопнула. После того, как одиннадцать лет назад каляевская* бомба разорвала на куски её мужа, никто не видел её даже улыбающейся, а тут Элла чуть "ура" не вскрикнула. Вдвоём они просили об этом. И вот сегодня супруг Александры Фёдоровны, Верховный Главнокомандующий, русский державный Царь Николай принял решение везти на фронт из Успенского Кремлёвского собора главную святыню русскую – икону Владимирской Божией Матери. Александра Фёдоровна никогда не задавала лишних вопросов, но когда ей было сообщено о принятом решении, её радующиеся глаза молча вопрошали: "Почему не раньше? Почему не год назал, когда на фронте было совсем плохо? Почему мы не начали войну с Неё, как тогда, когда вторгся Тамерлан?" И он понял безмолвный вопрос, и ответил кратко, тихо и убеждённо, как он отвечал на все вопросы:
– Милая Аликс, во мне нет ни силы той, ни дерзновения, как в великом князе Василии Димитриевиче, а рядом нет митрополита Киприана.
– И того молитвенного народа из той Святой Руси тоже больше нет. – Серые ясные печальные глаза его смотрели на супругу таким взглядом, который он очень редко позволял себе, и только наедине с ней. Всегда она приходила в трепет, когда он вот так смотрел и молчал. В последнее время такие взгляды его она стала видеть чаще. Она знала, что в нём силы, веры, и дерзновения не меньше, чем у Василия Димитриевича; она знала, что он видит больше, дальше и глубже всех окружающих, и знала она также, что он видит и чувствует то, что недоступно вообще никому. Несколько раз она пыталась заглянуть в эту недоступность, вот через этот Образ, что сейчас перед ней, молилась до полного изнеможения, когда нет уже слёз, молилась Ей, и всякий раз чувствовала, что твердеют, мрачнеют черты лица Её, и говорит Она: "Нет! То не вместить никому, кроме Помазанника Сына Моего. Никто да не посягнёт на недоступное..." И она отступала. Всему, что источалось этим Её Образом, она верила по-детски, абсолютно, без оглядки, безоговорочно, ибо этот Образ был источником всех её душевных и телесных сил, проводником и покровителем её жизни в этой стране, которую давно, окончательно и бесповоротно считала своей, а себя – русской. Когда старшей дочери был ещё только год, проводилась всероссийская перепись, и в графе "род занятий" под своим именем она увидела "хозяйка земли русской", ей даже не по себе стало, она испугалась. Написано было её супругом, переписной лист заполнял он. Увидев её реакцию, он тогда молча обнял её и поцеловал в волосы.
Ещё когда она не была его женой, и даже невестой, а лишь двенадцатилетней девочкой, впервые увидев этого человека, тогда шестнадцатилетнего юношу, беззаветно влюбилась и увидела взаимность, она ясно поняла, что её предназначение – быть его женой. Ничего больше не нужно, ничего больше в мире не существует. И то, что избранник её – наследник Престола величайшей в мире державы, самый захудалый уезд которой больше всего герцогства её отца, наводили её только на ту мысль, что она должна разделить со своим избранником всю ту тяготу его бремени, которую он сочтёт возможным и нужным на неё возложить. И даже если бы он не стал наследником, для неё это имело бы лишь то значение, что крест её был бы значительно легче – ей нужен был её избранник сам по себе. Но то, что она – будущая жена будущего Императора величайшей державы, к этому она была готова с двенадцати лет. И когда уже стала ею, воспринимала всё как естественное, неизбежно свершившееся. Но эти три слова, супругом начертанные, ожгли вдруг грандиозностью своего значения, вот только тогда осозналась эта грандиозность – никто ещё не называл её хозяйкой земли русской.
И сразу же улеглось, успокоилось от мужниной ласки, и Она, Владимирская, была на том же месте, где сейчас. И одновременно с успокоительными волнами от поцелуя чувствовала она тогда и от Её глаз физически ощутимую поддержку...
Двадцать два года уже она хозяйка земли русской, и не было дня, чтобы она не общалась с Владимирской. Считала, что этой иконе обязана многим, а главное тем, как легко и радостно приняла она православие. Её сестре Элле, будучи уже замужем и живя здесь, понадобилось целых семь лет борений, чтобы принять решение стать православной. У неё же всё оказалось безболезненнее и проще. Когда она, только увидав своего будущего жениха, поняла, какое в его жизни занимает место вера, то ей, двенадцатилетней девочке, сразу захотелось узнать как можно больше – что это за вера такая православная, и что это за народ такой – русские, эту веру исповедующие. Почему-то бабушка, королева английская Виктория, называла этот народ вероломным и крамольным – за убийство дедушки её жениха. Но, видя перед собой своего избранника, она не соглашалась с бабушкой. Когда же началась с ним переписка, она только и жила его письмами. И во всех письмах вопрос о вере затрагивался обязательно. Больше всего её смущало то место, которое занимала Мать Иисуса в вероисповедании жениха и его народа. Место, как ей казалось, совсем неподобающее. Ведь в Евангелии о Ней так мало, а у них, у православных, о Ней так много. Вся их жизнь пронизана Её покровом, молитвами к Ней, сказаниями о Ней, иконами Её, которых там в десять раз больше, чем икон Иисуса и всех святых Его, вместе взятых. Иисуса она любила всегда, вопрос о том, есть Он или нет, перед ней не стоял. Очень любила и всегда внимательно слушала проповеди местного проповедника, "короля проповеди", как его называли в кружке Эрни*. В речах "короля проповеди" вообще не было места Той, Которая была основой и опорой того народа, с которым ей предстояло связать свою судьбу и который называл свою землю Домом Пресвятой Богородицы. В одном из писем она узнала о невероятном чуде: бегстве великого полководца Тамерлана, бегстве без боя, бегстве от не пойми чего, бегстве совершенно невозможном, которого быть не могло, но оно – было. Сначала, конечно же, не поверила. Сразу растерялась: "А собственно, чему я не верю? Что войско Тамерлана приступило к границам России? Так отрицать это глупо, это исторический факт. И что сражения не было, и Тамерлан ушёл внезапно, отказавшись разорить, ограбить и захватить беззащитную страну, тоже факт. И как всё это понимать?"
В том письме лежала бумажная икона Владимирской, точная копия той, что в Успенском Соборе. Русские иконы она видела и до этого, но никогда не вглядывалась в них. Вгляделась. Что-то кольнуло в сердце, но всё равно не поверила. Спросила у "короля проповеди". Тот, зная, с кем она переписывается, и будучи всё-таки в Дармштадте лицом официальным, сначала изобразил нечто на лице и пожал плечами, мол, их это дело, кому и как поклоняться, пожатие плечами как бы говорило – да что с них взять-то... Но она не отступала, а, наоборот, требовала разъяснить несостыковку утверждения "да что с них взять" с реальной жизнью этого народа, создавшего уму непостижимых размеров, силы и процветания Империю, которую они называют Домом Её и утверждают, что без Неё не было бы ни Империи, ни их самих.
"Король проповеди" ответом показал себя во всей красе, потом, по прошествии времени, она каждый раз смеялась, вспоминая. Но сразу же и сминала смех, вспоминая с горечью тех, кто воспринимал эти проповеди и то, что за ними стояло – серьёзно, каким был её ныне покойный отец. Тогда "король проповеди", страстно жестикулируя руками, ногами, всем телом, внушал ей, что и не нужно уделять ни Ей, ни доскам, на которых Она нарисована, того места, которое определил Ей этот народ, хоть какую империю он там ни создал!..
– Вообще-то, – перебила она тогда, в размышлении потирая виски, – по всему должно выходить, что коли Она реально была и есть, да не просто была, но именно Она родила Иисуса, то, может быть, Она Сама определила место этому народу и объявила ему, что они теперь живут в Её доме, а они поверили в это?
В ответ на это "король проповеди" заметался ещё больше, и ещё больше почему-то стал распространяться о странностях народа, с которым она собирается связать свою судьбу. Особенно упирал он на странность почитания у них праздника Покрова. Покрова всё той же Богородицы. О празднике Покрова она услышала тогда впервые. Очень, оказалось, осведомлён "король проповеди" о православных празниках. А странность оказалась в том, что именно корабли русских, тогда язычников, идущие на Константинополь, разметала буря, когда греки во Влахернском соборе молились Богородице, что спасла Она их от напасти нашествия русских язычников. И Она покрыла Своим омофором молящихся, простёрла его над ними, и всё нашествие было потоплено в водах Босфора.
– И вот греки, вполне европейская нация, – восклицал, размахивая руками, "король проповеди", – почти забыли об этом празднике, а для русских (ох уж эти русские!), чьи корабли Она потопила, это чуть ли не самый значительный праздник после Пасхи!..
Тогда она больше удивилась не русским, а грекам, и не поверила, что они забыли о таком празднике. Разве можно забыть о чуде, которое спасло твоё отечество? Вот ведь не забыли же эти странные русские об изгнании Тамерлана. А кто его мог отогнать, кроме Неё? Тут "король проповеди", уже весьма разгорячённый, сказал так:
– Не может хоть кого изображение, нарисованное на доске, прогнать...
Она перевела взгляд на подарок из России, на Владимирскую, и почувствовала, что резкие убеждения, громкие слова "короля проповеди" стали почти неслышны, словно заглохли в некоем ватном тумане, а её будто обволакивает дрожь наводящий, от всего защищающий покров чего-то такого, чему нет объяснений словами человеческими, да и не нужно, и не хочется ничего объяснять. Вот тогда она и начала осознавать, что такое таинство православное, когда нет слов, но есть глаза с освящённой иконы, душу тебе пронзающие. Снова повернула голову туда, где таинства нет, откуда на неё сыпались убеждающие громкие слова. Прервала его замечанием:
– Но ведь ушёл же Тамерлан.
Заметался "король проповеди" и, актёрски закатывая глаза, заявил:
– Этому есть два научных объяснения. Первое: он спешил к любимой женщине в Самарканд, которая опасно заболела.
Тут она широко раскрыла на "короля проповеди" глаза и рассмеялась. Нет, она не знала тогда, что от пределов России он пошёл не в Самарканд, а на Астрахань, которую и взял почти сходу в декабре при двадцатиградусном морозе, вьюге. Но уж больно нелепо выглядело это объяснение. Она представила, как на такое его решение отреагировало бы войско, четыреста тысяч головорезов, двадцать лет с коней не слезавших и в совершенстве умевших только одно – убивать. И снова рассмеялась.
– Вы смеётесь над любовью, ваше высочество, – расстроенно произнёс "король проповеди".
– Я смеюсь не над любовью, – она сразу посерьёзнела. – Я смеюсь над первым научным объяснением, – и совсем уже холодно спросила:
– Надеюсь, над вторым вы не дадите повода смеяться?
– А второе объяснение – это русская погода, осень-зима надвигались, а эти два времени года – ох-хо-хо, гибельны для любой армии сами по себе. Печальный опыт Наполеона – типичный пример для тех, кто пренебрегает этим.
"А нечего тогда лезть!" – сердито подумала она, и мысль эту явно дополняло "к нам". Опять же, ничего она не знала о вьюжно-морозном штурме астраханских стен прямо с походного марша, но ей казалось неправдоподобным, что среди тёплого августа Тамерлан испугался будущих морозов. Раздавив на Оке неумелых ополченцев Василия Димитриевича, ему б до Новгорода и назал вполне двух недель хватило. Над вторым научным объяснением она смеяться не стала, только усмехнулась и головой покачала. Сколько раз она потом сталкивалась с этим, когда не хотят видеть очевидные вещи такими, как они есть, и не иноземные "короли проповеди", а близкие окружающие подданные, которые подданными быть перестали, а судорожно пилили сук, на котором сидели. Но всё это потом.
Вскоре она приехала первый раз в эту страну, хозяйкой которой ей предстояло стать, приехала в гости к Элле и её супругу, Великому князю Сергею. И, оказавшись впервые на литургии, испытала ощущение, которому так и не смогла подобрать названия. Сказать, что она была ошеломлена, значит, ничего не сказать. Видно, в человеке, где-то в потаённых недрах души, сидит ещё одно чувство, до времени не проявляемое, некий сгусток из ошеломления, радости, вдохновенного взлёта всех душевных и интеллектуальных сил, который жив ожиданием, что должно свершиться что-то важное, главное в жизни, и тогда оно, это чувство, заполнит собой и душу, и тело, для которых откроется новая и единственно нужная тайна бытия. И это "что-то", оказывается, только здесь, оно тоже единственное, и называется оно – литургия. То, что она чувствовала в Дармштадте, когда вглядывалась в подарок избранника, бумажную икону Владимирской Божией Матери, сейчас, в этом храме, среди этого действа, называемого литургией, было стократ усилено, её разом, как единое целое, охватило оно всей своей могучестью и реальностью.
Что всего их семь – она уже знала, но особо остро ощущалось таинство священства в лице необыкновенно красочно облачённого священника, таинство действенное и действительное: он был законным духовным лицом, соблюдающим законную внешнюю форму, согласно Божественному установлению. И если нет законности его священства, нет законности рукоположения, нет и таинства. И ещё: она почувствовала сейчас требование таинства к ней: требование искреннего желания и готовности принять его, осознать величие совершаемого и верить искренне. Иначе – осуждена будешь, иначе – погибель. И это тоже чувствовалось, да так, что лёгкая дрожь-судорога по телу прошла. Лики святых успокаивали. Никогда она не видала столько икон вместе. И, главное, Она здесь, настоящая, большая. И уже тогда прозревала юная Аликс, принцесса гессенского задворка Германии, будущая хозяйка земли Русской, что будет значить этот Лик, эта икона в её дальнейшей жизни. И, главное, благодаря Ей, принятие православия совершилось у Аликс проще и безболезненнее, чем у её сестры Эллы. Тот Лик Её, который встречал Алису впервые на первой её литургии, назывался Феодоровским. И как удивительно они похожи с Владимирской! Те же притягивающие к себе глаза, обращённые ко всем сразу, и Младенец, левой своей щёчкой прижимающийся к правой щеке Матери. И будто что-то шепчет Ей. Потом она узнала, что Феодоровская – тоже родовая святыня Романовых. Вместе они, Феодоровская и Владимирская, присутствовали триста лет назад в Ипатьевском монастыре, когда архиепископ Рязанский Феодорит, указывая на предстоящие иконы, грозно обращался к юному Михаилу, грозя этими святыми образами, что если откажется он принять царство, то будет отвечать перед судом Божиим за кровь и слёзы христиан. " ...Волею Бога сии святые иконы совершили путь из Москвы, преклонись же перед ними и повинуйся! Если откажешься, на тебя падёт бедствие Отчизны. И настанет вновь междоусобие, и расточится царство Московское, и услышат о безгосударстве нашем враги, и придут и расхитят нас!.." И юный отрок Михаил стал Царём Михаилом Феодоровичем.
Она много думала, почему отказывался Михаил от предлагаемой власти. В истории Запада она не знала такого, чтобы от короны отказывались, за корону там всегда боролись. И не просто боролись – глотки рвали, не взирая ни на что, ни на какие родственные связи, всё готовы были отдать за корону рвущиеся к ней. Потом поняла особенность этой страны, особенность этих людей и особенность отказа (три раза отказывался отрок Михаил), ибо особый смысл здесь имеет слово "Царь". И к венчанности отношение особое – и у венчанных царей, и у их подданных. У подданных въелось в кровь уже, что венчанный отвечает не перед ними, а перед Тем, Кто венчал его на царство, на власть, на власть неограниченную. "Неограниченную" – беспредельностью веет от этого слова. Вообще, слово, которое обозначает понятие, не имеющее границ, когда вдумаешься в него, всегда трепет вызывает. А мера ответственности за "неограниченную", тебе врученную, власть вообще никакому осмысливанию, никакой разумной оценке не подлежит. А ещё: подданные венчают тебя на царство, и становишься ты для них – Царь-батюшка.
После той, первой своей, литургии, когда она оказалась окружена целым войском святых, на неё с икон глядевших а рядом неподвижно стоял будущий Царь-батюшка, тогда ещё даже не жених её, видя, что значит для него это необыкновенное действо под названием литургия, она и начала проникаться этим новым для неё словосочетанием. Это не рабский выверт холопского сознания, это предельное выражение доверия и любви к тому, кто в самом деле есть отец народа. Это как бы сгусток того церковно-семейного идеала, которым должен жить подданный святой Руси. И она не сомневалась, что подданные этой необъятной земли, хозяйкой которой ей предстояло стать, жили этим идеалом.
У её жениха, как и у его далёкого предка, не было выбора. Царство надо было принимать. По благословению тех же самых Ликов с Богородичных икон. Юный предок Михаил принимал избранничество от народа. Её жених принимал царство как законное своё наследство. Безвременная кончина его отца, Александра III, поразила всех, хотя все знали, что он тяжко и долго болел, но всё-таки надеялись, что выдюжит железный организм усмирителя Европы, отмолит великий молитвенник, батюшка Иоанн Кронштадтский. Организм не выдюжил, батюшка не отмолил. "Не плачь и не сетуй, Россия, – сказал тогда отец Иоанн. – Хотя ты и не вымолила исцеления своему Царю, но вымолила тихую христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную его жизнь, а это дороже всего..."
Когда через два часа после того, как навеки закрылись глаза Александра III, новый Император принимал присягу членов фамилии и двора, слёз у него больше не было, все они вылились на отцовскую грудь, и он сказал, что принимает венец, хотя и не желал его, и надеется не на свои слабые силы, а на Господа Бога, возложившего на него этот тяжкий крест... "Скорбь Наша о почившем родителе – скорбь всего возлюбленного народа Нашего, и да не забудет он, что сила и крепость Святой Руси – в его единении с Нами и в беспредельной Нам преданности..." В себе эту преданность она чувствовала. Все её обожание его, как любящей женщины, было ничто по сравнению с ощущением, что она – подданная Самодержца, Царя-батюшки. И какой же ужас она испытала, когда увидела, что из всего огромного числа его ближайших родственников Романовской фамилии нет ни одного, кто хоть бы на малую долю имел то же ощущение, что и она. Была ещё одна – её сестра Элла, бывшая протестантка и иноземка. Из кровных родственников последним верным подданным был убитый муж Эллы, Сергей, царский дядя. Все же остальные дядья, двоюродные братья,.. да она просто задыхалась от гнева и горя, когда задумывалась об этом. Да как же так: у ближайшей опоры трона, у людей, которые нужны державе только потому, что есть державный властелин, их хозяин, нет не то что осознания его роли и своего места, да просто элементарного почтения нет! Они все считают себя выше и компетентнее его, его, которого они по всем статьям и мизинца не стоят. И каждый думает про себя, что уж я-то бы на его месте, я бы уж поуправлял бы... И червь точит, что вот не так распорядилась Высшая Сила, не меня на царское место поставила...
День, когда Государь принимал своих дядьёв и братьев, был для него днём кошмаров. Их доклады отнимали у него больше сил и приносили больше горя, чем страшные сводки об участившихся убийствах губернаторов, творимых террористами. Они всё время приставали к нему с претензиями, поучениями, требованиями, не понимая, что претензии Царю – это начало конца...
Мотнула головой, отгоняя чёрные мысли: не место этим мыслям перед Владимирской. Но это не помогло, мысли чёрные не уходили. Почему ни у кого из фамильного клана, генералитета и даже священства не вызывает энтузиазма решение везти Владимирскую на фронт?! Брусилов, командующий Юго-Западным фронтом, только вежливо поморщился, мол, ну привезёте и ладно. Отвёл глаза генерал Брусилов, когда она в упор посмотрела на него, и тогда ужасом прострелила её сознание совсем уже чёрная залётная мысль: да ведь он, генерал, командующий сотнями тысяч православных солдат, сам – не православный! Да он просто неверующий!... Мысль была слишком невыносимая, чтобы давать ей дальнейший ход, но продолжение её всё-таки проникло в сознание: да ведь нет же ни для кого из них, ближайших родственников и генералов, реальности помазанничества Царя. Что на нём благодать Святого Духа – для всех них это пустые слова, обряд, символ, не более. Но была уверена, что настроение солдатской массы другое. Очень остро и выпукло присутствовали в её памяти Саровские торжества в 1903 году, за год до рождения наследника. Душа её тогда парила на волнах всенародной радости. Её собственная радость от созерцания происходящего, от молитвенного пения полумиллиона русских людей, её подданных, была вообще безмерна. Переполненность радостью даже напугала её тогда, казалось, ещё немного, и немощная человеческая плоть могла просто не выдержать! Да, это была правда про этот народ, правда про его особенность среди прочих наций. Это воистину народ Божий. Паломничество по святым местам – излюбленное дело русских людей. Ни на одно торжество не собиралось такое множество народа, как на открытие мощей. И она видела огромный порыв народной любви к ней, их хозяйке, и почти отпускали мрачные мысли о клане Романовых и вообще о тех, которые сами себя почему-то называли – светом. И дочерей своих всегда оберегала от общения с ними. Ни на одном балу не были дочери и никогда не будут.
Семь святых уже канонизировано в царствие её супруга. Иоанн, митрополит Тобольский, вскоре тоже будет прославлен. И ведь каждое прославление – война с синодалами! И Серафима не хотели прославлять. Фактически заставил ведь их супруг её сделать это. Два храма в день строится в Его царствование. Да ну что ж ещё нужно-то, да Господи, помилуй!
В спину почувствовала лёгкий толчок. Не оборачиваясь, она отвела руки назад и обняла того, кто ткнулся ей в спину. Дочь-любимица, Татьяна.
– Когда мы едем на фронт к иконе?
Александра Фёдоровна обернулась к ней:
– Завтра. Знаешь, о чём я сейчас вспомнила?
– Знаю. Когда ты об этом вспоминаешь, у тебя всегда такое лицо. Я тоже это всё помню. Сегодня почему-то другое вспомнилось. Когда праздновали трёхсотлетие нашего дома и десятилетие Серафимова прославления, я спросила у Папа, что он сегодня записал в свой дневник. Он мне молча дал прочесть. И там было написано: "Та же толпа, что кричала – Осанна! – через три дня кричала – Распни Его!"
Александра Фёдоровна молча погладила волосы дочери и сказала:
– Идите, собирайтесь. А перед дорогой акафист прочитаем.
*Элла – великая княгиня Елизавета Фёдоровна, сестра императрицы.
*Каляев – убийца великого князя Сергея Александровича.
*Эрнст – брат Александры Фёдоровны.
Начальник Генерального штаба германских вооружённых сил, а также фактический их главнокомандующий, генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург сидел в своём кабинете и ждал последней сводки с главного Восточного фронта, хотя он и так знал, что ничего утешительного в них не будет. С прошлого, победоносного для германского оружия, года обстановка резко изменилась. Стратегическая инициатива медленно но верно переходила в руки противника, наступать германские войска уже не могли, могли только обороняться. И хотя оборона была прочная, но русские в темпе доселе невиданном наращивали свой наступательный потенциал. Сейчас германская оборона готова к любому удару, но что будет потом?
Вошёл начальник оперативного отдела, положил сводки на стол и чему-то ухмыльнулся.
– В ваших сводках есть что-нибудь весёленькое, полковник? – невесело спросил Гинденбург.
– Во фронтовых сводках ничего особенного, экселенц, мелкая возня и такие же перестрелки местного значения. Из ставки противника любопытное известие: их верховный главнокомандующий принял очередное стратегическое решение, так сказать, очередной церковно-азиатский демарш-выверт...
– Ирония хороша, полковник, когда под ней есть основание. С тех пор, как русский Император стал верховным Главнокомандующим, мы не продвинулись ни на сантиметр! Мы прекратили наступать и зарылись в землю!.. Так что за выверт?
Несмотря на нагоняй, полковник продолжал ухмыляться:
– Икону их главную везут на их Юго-Западный фронт. Вместо пушек и снарядов, – ухмылка разрослась ещё шире, – всё время забываю... Владимирская. В Успенском соборе висит.
– И что всё это значит по-вашему?
– Думаю, что это ничего не значит, экселенц. Демарш. Моральная, так сказать, поддержка окопам. А я предлагаю на эту тему в наших фронтовых газетах комментарий дать. Чтоб с издёвочкой и карикатуркой...
– Принесите-ка мне лучше сведения об этой... Владимирской.
– А тут пленный есть, в котельной работает, у него Она на маленькой дощечке, говорят, по полночи перед Ней поклоны бьёт и вообще с Ней не расстаётся.
– Как попал в плен? – спросил Гинденбург, когда к нему привели пленного, – сдался?
– Да нет, упаси Господь, такая святыня при мне, нешто можно сдаваться? Землёй от взрыва накрыло.
– И что же твоя святыня тебя не выручила?
– Да что вы, господин генерал, как же это не выручила?! Да от такого взрыва-накрыва от меня б мокрое место должно остаться, а меня так, контузило только. Да уж оклемался давно. Тут эта.., господин полковник велел вам про Владимирскую рассказать, рассказчик-то из меня аховый, а рассказать ведь есть чего. – Сначала покажи.
Впервые в жизни Пауль фон Гинденбург рассматривал так близко и так долго православную икону. "Однако нарисовано сильно. Взглядики впечатляют, что у Матери, что у Младенца..." Гинденбург поднял глаза на пленного. Тот растерянно и недоумённо смотрел на главное лицо немецкой армии – что за прихоть такая генеральская, про Владимирскую ему рассказать. Полковник, переводивший своему главному и пленному, думал примерно так же.
Гинденбург протянул икону пленному и сказал:
– По приказу вашего Императора Её везут на фронт. Ту, которая в Успенском соборе...
Переменился в лице пленник, его глаза вспыхнули внезапной радостью, он истово перекрестился:
– Ай, давно бы пора, вот уж действительно весточка, нечаянная радость!..
– И в чём же радость?
– Так наступать теперь будем. А Она, Царица Небесная, Заступницей будет в наступлении нашем. Эх, были б мы такими, как предки наши, оно, может, и наступать бы не пришлось, а то и вообще б без войска обошлись.
– Это как же без войска?
– А молитва к Ней любого войска стоит, ежели, конечно, молитва настоящая, а не сотрясение воздусей. Пожижели мы нынче. А было дело... да вот совсем скоро первый Её праздник в году, в один день с Константином и Еленой. Взмолилась Москва как один "Пресвятая Богородица, спаси землю Русскую!" Хан Махмет-Гирей с силой несметной Москву обложил. А тогда сердита была на наш народ Хозяйка Дома нашего, потому как ослабли в молитве, заповеди забывать стали. Ничего, смилостивилась Царица Небесная, ушёл без боя хан с войском своим. А у нас и войска-то не было почти, а ханскому войску, каждому воину, привиделось вдруг воинство великое, в доспехах сияющих.
– Вроде галлюцинации, что ли?
– Уж не знаю, чего вроде, а ушло войско. Не ушло даже, а удрало.
– Германские войска не подвержены галлюцинациям, – отчеканил переводящий полковник.
Гинденбург же задумчиво пожевал губами и спросил:
– Как имя твоё, пленник?
– Саввой меня зовут.
– Включите этого Савву в списки обмена пленными, – затем подошёл к карте. – Значит, наступать будут на Юго-Западном фронте.
– Экселенц, я бы всё-таки не придавал большого значения этому демаршу с иконой. Там у нас трёхкратное превосходство в тяжёлых орудиях, в глубину десятикилометровая оборона, девять месяцев укрепляли, минные поля, большинство пулемётных точек бетонированы... Перспектив у наступления нет, их потери будут огромны.
– И всё-таки, пусть австрийцы будут в повышенной готовности. И приготовьте-ка резервы для затыкания там дыр. И ещё... с кем мы воюем, полковник?
Тот даже опешил от вопроса:
– Как?.. С русскими, экселенц.
– Точно, поэтому издёвочки и карикатурки про икону я отменяю. Мы воюем с русскими, но я не желаю воевать с Небесами.
22 мая 1916 года. На следующий день после торжественной службы в Успенском Соборе, когда Владимирская икона на плечах священства обошла Соборную площадь, все сто шестьдесят восемь тяжёлых орудий Юго-Западного фронта обрушили свой смертоносный огонь на австро-германские позиции. Целые сутки русские снаряды терзали-крушили окопы, людей, технику, укрепления. Крушили с совершенно невозможной, неслыханной меткостью. За всю войну, ни до, ни после этого, артиллерия ни одной из воюющих сторон не достигала такой точности. Все огневые средства первой и второй линии были разбиты, окопы разрушены, все, кто в них – уничтожены. Когда после артподготовки пошла первая волна атакующих, больше всего боялись встречного огня пулемётов, но атакующие цепи опередили оставшихся пулемётчиков и смяли их. Рядовой Савва бежал впереди всех. Громовое "Ура!" десятков тысяч наступавших звучало громче только что отгремевшей канонады. И, будто в звуках этих, зародился и стоял в вышине благословляющий Образ Царицы Небесной. И святынька его, размером с открытку, на груди, как показалось рядовому Савве, несколько пулемётных пуль на себя уже приняла. Но вот добежал он до огрызавшегося пулемёта и развернул его в сторону противника. Один из ста тридцати четырёх пулемётов, захваченных в первый день наступления, и семьдесят семь орудий к ним впридачу. Кони казаков грудью, на всём скаку, ломились сквозь колючую проволоку, рвали её и, без вреда для себя, мчались дальше. Командующий фронтом Брусилов не поверил, когда пошли сводки. Сорок тысяч пленных за первый день – такого размаха эта война ещё не знала. Фельдмаршал Пауль фон Гинденбург тоскливо подсчитывал неслыханные доселе потери. Южная группа армий была почти разгромлена. Мрачно прикидывал он, что, как минимум, дивизий тридцать пять придётся снимать, чтобы закрыть русский прорыв. В который уже раз за эту войну союзники спасены русскими. Пауль фон Гинденбург мрачно радовался, что у русских такие ненадёжные союзники, и вздыхал, жалея, что русский Император не его союзник. И ещё думал, что нет вот у Германии такой помощницы – Владимирской, после появления Которой на фронте кавалерийские кони рвут грудью колючую проволоку...
Рядовой Савва открыл глаза и увидел склонившуюся над ним сестру милосердия. Она глядела на него и улыбалась своими тонкими с припухлинками губами. Нечто необыкновенное излучалось из её детских глаз – будто праздник. Она снова повелевала праздновать, праздновать отступление смерти от рядового Саввы. Оказалось, и руки у неё сильные, она приподнимала его за спину и наматывала на его тело бинт. Таяла стена бессознания, в которую он был погружён, черты лица её стали различимы, и он сразу узнал её. Только что едва живой, рядовой Савва чувствовал, что в него возвращается жизнь. Глядя в его открытые глаза, сестра милосердия перекрестилась:
– Ну, миленький, просто чудо, считай, что прямо из смертной пасти вылез.
– Ты меня не узнаёшь, сестричка? – прошептал рядовой Савва.
– Когда из кармана гимнастёрки твоей икону вынимала, узнала. Две пули из тебя вынули, и ещё пять дырок сквозных в тебе. – Она помолчала, перестав улыбаться, и добавила:
– Две из них смертельные. А ещё вот... смотреть не больно?.. – на ладони у неё лежала Владимирская, её подарок в ту вьюжную ночь. Три пулевые выбоинки-вмятинки в правой руке Богородицы, будто три слепых глаза, смотрели на него. Такие же выбоины были на броне трофейного броневика, который он захватил после пулемёта. Он молча поцеловал эти вмятины, и сестра поставила икону на его тумбочку. Теперь он увидел, что глаза её страшно измождены.
– Отдохнула бы, сестричка.
– Некогда, миленький. У меня ещё таких как ты много, и две операции.
– А где Она сейчас, Чудотворная наша?
– На фронте, миленький, в Могилёве, в Ставке, в Троицком Соборе. Вернулась с передовой. Как перевезли Её сначала из Москвы на Троицу о Троицкий Собор, так и сейчас там.
– Наступаем?
В её измождённом ясноглазии явно проступила скорбь.
– Нет, миленький. Враг раны зализывает, а мы к новому удару готовимся. А в Троицком Соборе Она теперь на страже всех фронтов. Бог даст, когда будет Её главный праздник, тогда опять ударим. Ты уже, наверное, дома будешь.
– Нет, – твёрдо проговорил рядовой Савва. – Где Она, там и я. А то как же это, Она войска поведёт, а я – дома?
– Ну и замечательно. А ты, миленький, много не говори – нельзя тебе, и лучше глаза прикрой, а я побежала.
– Весь день она вот так, – сказал сосед по койке, – и не присядет ни разу. Когда из меня осколок вынули, она прислуживала – перевязывала, кровищу мою промокала, а кровищи было... Надысь меня пять раз за день перевязала, а могла один раз только. Кто ни позовёт, сразу бежит, хоть утку подать, хоть кровь остановить – всё она. Фартучек весь заштопанный, застиранный, платьишко такое же... Из небогатых, видать.
В памятный день отогнания Тамерлана перелома на фронтах не произошло. Не видел рядовой Савва, как стоял по ночам Верховный Главнокомандующий перед образом Стражницы всех фронтов, и результатом этого стояния было решение накапливать силы. И они накапливались грандиозными, небывалыми темпами. Не знал рядовой Савва никаких стратегических данных, что число аэропланов утроилось, число тяжёлых орудий учетверилось, пулемётов – ушестерилось...
Это был последний вклад Царя в дело победы. Всё это оказалось ненужным. Бессмысленна взрывчатка, которой стало в 40 раз больше, если оказался ненужным Царь, если Святой Руси подданные перестали ими быть. Сколько ни накопи взрывчатки Империя, если она перестала быть Святой Русью, она обречена. Бывшие подданные растащат взрывчатку, чтобы подорвать себя вместе с Империей, и осколки её станут ужасом вселенной. Это рядовой Савва всегда чувствовал, хотя не мог выразить словами, да и не собирался выражать. Он был уверен, что и все должны так чувствовать. Уверенность эта была сокрушена, когда ужас катастрофы гулял уже осколками и дымом по взорванным просторам бывшей Святой Руси.
Страшная душевная боль от громового удара-известия отступила. Ничто на лице её не выдавало того, что она пережила. Генерал Корнилов, явившийся объявить Александре Фёдоровне об их аресте, говорил потом всем, что она, как всегда, была холодна и надменна. Он, правда, помалкивал про главное, что сквозило в её взгляде: презрение и даже гадливость к нему. Как она ни боролась с собой, не смогла совладать с глазами своими, хотя больше всего её голова была занята вдруг свалившейся болезнью старших дочерей: полубеспамятство и температура на грани жизни и смерти. Особенно плохо было любимице, Татьяне. Мать стояла над ней, и будто от печки обдавало жаром от болящей. Но глаза были открыты, дочка даже пыталась улыбнуться. Но когда вгляделась в мать, улыбка её прошла:
– Что-нибудь случилось, мама?
Она знала душевную силу дочери и потому сказала ей всё.
– И что теперь с нами? – спросила дочь после долгой паузы.
– На всё воля Божия, пока мы только арестованы.
– А где папа?
– Он будет сегодня.
– А как?.. Почему?.. – Дочь приподнялась на локтях.
– Все предали.
– А волынцы, мой полк?
– Они предали первыми.
– А наш госпиталь?
– Он больше не наш.
Опустилась голова больной на подушку. Она закрыла глаза и прошептала:
– Да, на всё воля Божия.
5 марта 1917 года рядовой Савва стоял в Троицком Соборе Могилёва, штабном храме Ставки. Шла литургия, последняя литургия, когда отрёкшийся Государь стоял у алтаря напротив Чудотворной иконы Владимирской, перед которой двадцать два года назад он венчался на Царство – последнее православное царство на земле. Они прощались. Всю службу они неотрывно смотрели друг на друга, и, когда Государь прикладывался к Ней последний раз в жизни, рядовой Савва чувствовал, что он плачет, хотя лица его не было видно. Рядовой Савва не плакал, его колотила неуёмная дрожь, которой он раньше никогда не испытывал. Всё его существо прониклось ощущением, что он присутствует при событии, грандиознее и страшнее которого не будет в этом веке. Ничего не знал рядовой Савва про недавние слова Государевы, что "кругом трусость, измена и обман", но то, что почувствовал он от кучки генералов, обступивших Государя, усиливало дрожь и порождало в горле какой-то ком, который рвался наружу. Тошно почему-то стало рядовому Савве от обступавших Государя генералов. Особенно почему-то противен был казачий генерал, может, оттого, что знал рядовой Савва, что когда послал Государь казачков, Империи опору, бунт в столице усмирять, они вместо усмирения банты красные понацепили. "Да если б меня послал, да я б один..." Как тогда, в пятом годе, когда шёл он с шашкой своей полицейской на целую ораву погромщиков, и кто уцелел, те разбежались...
"Да как же это так, да как же теперь?!" – заколыхалось вдруг в сознании довеском к дрожи. Этим криком кричали его глаза, обращаясь к Лику на иконе, когда он одним из последних прикладывался к Ней. И после этого вдруг почувствовал утешение. И только теперь понял, что оно значит, доселе он такого не испытывал. "Да, впереди теперь одни скорби и ужас, но утешься и успокойся. Я с тобой, коли ты не трус, не изменник, не обманщик, коли ты верен долгу до конца, претерпи же до конца, и врата в Царство Сына Моего – открыты пред тобою..."
Ещё месяц рядовой Савва был при Ставке, которую он уже не воспринимал как Ставку. И через месяц он прощался с Ней, с Чудотворной Защитницей фронта. Её увозили с фронта за ненадобностью, не было больше фронта, не было державы, которую надо защищать, не было народа, который бы просил об этом, никто не стоял перед Ней по ночам в молитвенном порыве. Рядовой Савва вспомнил, что, когда он стоял в Успенском Соборе, казалось, что Она смотрит на всех сразу, что и было на самом деле. Когда Её грузили в вагон для отправки с фронта, Она не смотрела ни на кого...
В Царское Село рядовой Савва прибыл с назначением в караульные солдаты, караулить арестованную семью "полковника Николая Романова". Так значилось в назначении. С ним прибыло ещё несколько человек, отпетых негодяев и подонков. Они сменили караул предыдущий, негодяйство которого сходило на нет из-за общения с семьёй "полковника Романова". Требовалась свежая негодяйская кровь. Рядовой Савва попал в эту компанию благодаря усердной молитве перед своим образком, подарком Татьяны-дарительницы.
– Здорово, полковник! – рявкнул один из вновь прибывших. Остальные караульщики заржали, перемежая гогот похабщиной и матерщиной. Тот, к кому они обращались, копал лопатой огород, не видя и не слыша вновь прибывших. Напротив него сидела в коляске его супруга и с тихой радостью улыбалась ему. Матерщина и похабщина караульных усилились, но всё осталось, как и было. Один из новичков прервал ржанье и сказал:
– Дай ему волю, он всех нас, всю Рассею обратно перелопатит.
А рядовой Савва сказал:
– Да ему надо памятник золотой ставить.
– Чив-во?! – всколыхнулся один из вновь прибывших. – Это Кровавому-то?
– Крови на нём не боле, чем у тебя мозгов. А памятник за то, что двадцать два года управлял такими сволочами, как мы.
Не слушая ответной реакции, рядовой Савва смотрел на лицо сидящей в коляске. Оно выражало только одно – бесконечную любовь к тому, кто в нескольких шагах от неё сосредоточенно работал лопатой. И желание и готовность разделить с ним всё, что бы с ним ни случилось. Нет в мире той ругательной грязи, какую не вылили бы на неё всякие агитаторы, "члены комитетов", думские оратели, глаголом сердцеподжигатели, шаставшие безнаказанно среди солдат. Одного такого орателя штыком в своё время пропорол рядовой Савва. И вот теперь впервые он видел её. "Чужеземка", "властная", "истеричная" – как представляли её оратели, имевшая всё и всё потерявшая, потерявшая из-за того, кто перед ней сейчас, обматерённый и униженный, огород копает. Как же она должна б ненавидеть его!.. А рядовой Савва видел в её глазах только одно – любовь. И ещё: рядовой Савва отчётливо видел, что оба супруга действительно не воспринимают направленную на них брань. Они не демонстрируют это, от них в самом деле отскакивает вся чернота во зле лежащего мира. В них в самом деле нет обид, и они ни на кого не держат зла. И тут рядовой Савва почувствовал, что его начинает сотрясать та самая дрожь, что напала на него в Троицком Соборе в Ставке, и он начал понимать, в чём грандиозность и ужас события, при котором он присутствовал. И на тот безмолвный его выкрик-вопрос Лику на иконе ответ теперь виделся и слышался, ответ для разума, ответ без утешения и успокоения: "Да, вам Сыном Моим было оказано грандиозное и страшное доверие. Вашему государству, которое вы сами называли святым, дому Моему! Над вами было поставлено властвовать святое семейство. Вот они сейчас перед тобой, смотри и виждь! И ещё это было испытание. "Как птица птенцов, хотел собрать Я вас..." От вас нужно было только одно: вольное и безоговорочное подчинение. Загонять вас плёткой, давить на вас святое семейство на будет. Вы – званые! Но вы – не захотели..."
К работающему лопатой и сидящей в кресле подошла девушка в тёмно-сером платье. Дочка, явно, больше некому. По поводу неё тоже прошлись хохотливой похабщиной караульные. Она, как и родители, их тоже не слышала. Она стояла к нему спиной, но вот обернулась. И окаменел мгновенно рядовой Савва, и дрожь у него прошла. На него смотрела она, Татьяна-дарительница, сестра милосердия, его выходившая. Теперь глаза её не искрились праздником, но и печали в них не было, её взгляд был сосредоточен и задумчив. Убранные в полушар волосы обрамляла обручем серая лента. И она его узнала и медленно подошла к забору, их разделявшему. И вот они рядом, как тогда, в далёкий метельный Татьянин день. Рядовой Савва стоял навытяжку перед Русской Царевной и плакал. Именно такой, единственно такой и должна быть Русская Царевна, дочь святого семейства. Она улыбнулась ему и что-то сказала, но он не расслышал, из груди его вдруг вырвались едва сдерживаемые рыдания. Он упал на колени и припал лицом к её ботинкам. Она гладила его по голове и тихо говорила, что на всё воля Божия. Вновь прибывшие караульные брезгливо-недоумённо наблюдали непонятную сцену. А рыдания рядового Саввы разрастались всё больше.
"И мы не захотели... Я не захотел! Потому что не защитил вот эту девочку-Царевну ни шашкой своей полицейской, ни винтовкой солдатской! И эти обормоты вновь прибывшие, такие тоже из-за меня... И Она, покидая фронт, не смотрела только на меня..."
Но тут он почувствовал разливающееся по телу тепло от святыньки у сердца и от рук, гладивших его волосы. Он поднял голову – Царевна тоже плакала. А над её головой, в вышине, в звуках её плача и его рыданий, как тогда в громогласном "Ура!" наступавших, появился образ Чудотворной Владимирской; и будто шепчет что-то Младенец Матери, а Она, Вечная Державная Хозяйка дома своего, милостиво смотрит на своих верных.
Татьяна – вторая царская дочь. Она родилась 29 мая 1897 года. Татьяна была младше Ольги на два года. По характеру они были совсем разные, хотя их связывала нежная дружба. В детстве девочки всегда были вместе, их называли «старшими» и они жили в одной спальне Александровского дворца в Царском селе.
Татьяна в детстве не шалила, была спокойной, серьёзной девочкой, сдержанной в выражении своих чувств. Внешностью была похожа на мать, императрицу Александру Фёдоровну, с пышными волосами и большими, широко расставленными глазами. Она была искусная рукодельница, любила шить, вязать, вышивать. Всякую работу по дому выполняла с удовольствием: гладила бельё, заведовала распорядком в доме, воспитывала младших, много читала, особенно религиозные книги.
Сохранилось детское письмо Княжны Татьяны своей матери, императрице Александре Фёдоровне: «Моя дорогая, родная, милая Мама, я прошу прощения за то, что не слушаю тебя, спорю с тобой, что я непослушная. Сразу я никогда ничего не чувствую, а потом ощущаю себя такой грустной и несчастной оттого, что утомила тебя, потому что всё время приходилось мне всё повторять. Пожалуйста, прости меня бесценная Мамочка…»
Когда Татьяне было 15 лет, она заболела тифом, и пришлось обрить ее красивые волосы. Тяжёлую болезнь она переносила с терпением и спокойствием. У Татьяны был очень доброе сердце. Её часто можно было видеть в окружении ребятишек, которых она угощала конфетами.
Она имела любимую собаку-бульдога по кличке Ортипо, который спал в комнате старших княжон. Татьяна была самой близкой к матери, отношения их были дружескими, доверительными. Николай Александрович говорил, что Татьяна напоминает Государыню.
Татьяна – единственная, с кем в переписке Александра Федоровна говорит о делах, о войне, обсуждает свои личные проблемы. Татьяна была склонна к самоанализу, родителям она пишет: «Я только хотела попросить прощения у тебя и дорогого Папы, за все, что я сделала вам, мои дорогие, за все беспокойство, которое я причинила. Я молюсь, чтобы Бог сделал меня лучше…»
В Государственном архиве РФ сохранилось письмо великой княжны Татьяны Николаевны императрице Марии Федоровне с поздравлением с днем рождения 10 ноября 1906 года:
«Милая бабушка! Поздравляю Тебя с днем твоего рождения и желаю всего всего самого лучшаго! …Мы все очень хотим, чтобы ты скорее приехала к нам, а то нам без тебя очень и очень скучно! «
По воскресным дням девочки вместе с обожаемой тётушкой Ольгой Александровной уезжали из Царского Села в Санкт-Петербург, присутствовав «в Аничкином дворце» на обязательном завтраке у любимой Бабушки, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, затем следуя во дворец на Большой Сергиевской улице к тётушке Ольге.
Император Николай II был очень дружен и откровенен со своими старшими дочерьми. Сохранилась запись в Дневнике Государя Николая II:
17 марта, воскресенье (1913)
Простоял чудный весенний день. В 10 ½ была обедня в полковом храме. Завтракали: Иоанн (деж) и Гавриил. Гулял и работал на льду почти три часа подряд. В это время шла репетиция на дворе 1-го Балтийского экипажа. Посидел у Татьяны. Остальные дочки были в Петербурге в гостях у Ольги»
.
«Великие княжны были миловидные, веселые девочки с непритязательными вкусами и очень приятные в общении. Они были очень смышленые и все схватывали на лету, когда старались. Однако каждая из них обладала собственным характером и способностями.
<…> Татьяна была наделена поразительной красотой. Она была высокая, стройная, как Императрица, хотя ее темные волосы, светлая кожа лица и широко расставленные глаза придавали ей поэтический вид, который по словам Софьи Буксгевден, «не вполне соответствовал ее характеру», который был скорее практическим. Платья она носила с шиком, и хотя девочки одевались одинаково, на Татьяне костюм сидел особенно ловко. Сестры и брат называли ее «гувернанткою», потому что она всегда останавливала расшалившихся сестер и помогала прислуге. Если было нужно обратиться к родителям с какой-то просьбой, дети поручали это Татьяне».
Девочки были великолепно воспитаны, обладали чувством такта, были обходительны, деликатны и очень образованы. Императрица зачастую сама присутствовала на их уроках, наблюдая за процессом обучения. Всех учителей для своих детей августейшие родители подбирали сами. Кроме уроков музыки, танцев, фехтования, живописи, дети изучали сразу несколько иностранных языков: английский, немецкий, французский, помимо важнейшего для всех детей, отечественного языка.
По воспоминаниям учителя французского языка великих княжон, Пьера Жильяра, «Татьяна Николаевна, от природы более сдержанная, обладала волей, но была менее откровенна и непосредственна, чем старшая сестра [Ольга]. Он была также менее даровита, но искупала этот недостаток большей последовательностью и ровностью характера. Она была очень красива, хотя не имела прелести Ольги Николаевны.
Если только Императрица делала разницу между дочерьми, то её любимицей была Татьяна Николаевна. Не то, чтобы её сёстры любили мать меньше неё, но Татьяна Николаевна умела окружать её постоянной заботливостью и никогда не позволяла себе показать, что она не в духе. Своей красотой и природным умением держаться, она в обществе затмевала сестру, которая меньше занималась своей особой и как-то стушёвывалась.
Тем не менее, эти обе сестры нежно любили друг друга; между ними было только полтора года разницы, что, естественно их сближало. Их звали «большие», тогда, как Марию Николаевну и Анастасию Николаевну продолжали звать «маленькие».
В Царскосельском Александровском дворце царская семья проживала осень-зиму, до начала лета. Ежегодно весной все дети уезжали в Крым, в Ливадию, где отдыхали и плавали в море.Наследнику Алексею Николаевичу был полезен лечебный морской воздух. Так было девять лет подряд.
В Ялте с 1911 года устраивали благотворительные «базары» из предметов рукоделия, которые шили и создавали сами Великие княжны, продавая их на улице. Базары получили название праздника «Белого цветка», цветки целебной белой ромашки собирали в корзины, делали из них декоративные цветки и дарили покупателям базара.
Когда 1 августа 1914 года началась Первая мировая война, жизнь в Царском селе изменилась. Прямо во дворце был организован Госпиталь во имя Ея императорского Величества императрицы, для раненых офицеров и солдат русской армии. Императрица Александра Фёдоровна и старшие дочери Ольга и Татьяна прошли обучение на курсах сестёр милосердия и ежедневно в 1914-1917 гг. ухаживали за ранеными в Дворцовом лазарете № 3.
Великие княжны полностью несли службу сестёр милосердия: помогали докторам, делали сложные перевязки раненым, помогали в операционной. Княжна Татьяна работа операционной сестрой, помогая оперировать хирургу и зав. Дворцовым Госпиталем доктору медицины В.И.Гейдройц.
Княжна Ольга была воплощением женственности; «Татьяна была, несомненно, воплощением другого начала – мужественного, энергичного, сильного. Немножечко выше старшей сестры, но такая же изящная и стройная. Она обнаруживала большую силу и твёрдость во всём. Соответственно Её характер и движения, хотя и мягкие, были чётки и резки. Взгляд выразителен и смел. Здоровалась она также чисто по-мужски, крепко пожимая руку и глядя прямо в глаза тому, с кем здоровалась» , написал тяжело раненый солдат.
Рассчитан Госпиталь был примерно на сто раненых солдат и офицеров. Очень ловко и умело Княжна Татьяна делала раненым перевязки и всегда умела их подбодрить, обладая весёлым нравом. В Госпитале была униформа: серое форменной платье; белый передник с красным крестом и белый платок.
Военные годы 1914-1917 Княжна Татьяна вела активную переписку со своей тётей Великой княгиней Ольгой Александровной. На средства Ольги Александровны Романовой в 1914-1917 гг.были оснащены «Дворянский военно-санитарный поезд № 163»; «Военно-санитарный поезд № 87 имени Великой княгини Ольги Александровны»; «3-й Сибирский и 28 Сибирский санитарный военный поезд и Собственный имени Ея Императорского Высочества Ольги Александровны Госпиталь».
Шеф, организатор Госпиталя и медицинская сестра Ольга Александровна почти ежедневно писала письма всем (по-очереди) племянникам в Царское Село. Сестра царя, Тётя Оля обладала огромным опытом сестры милосердия. Переписка О.А.Романовой и святых Царственных мучеников, поражает своим беспощадным трагизмом. Чаще других письма адресованы крестнице Анастасии и Княжне Татьяне, с которой сестра царя обсуждает профессиональные вопросы медицины и жизненные курьёзы.
Прямо из поезда на фронт, Ольга Александровна в письме к племяннице Великой княжне Татьяне Николаевне писала о начале своей фронтовой жизни:
«Милая моя душка трогательная Татьяна.
Твое милое письмо меня ужасно тронуло вчера вечером! Мы должны были ехать в 9 1/2, но стояли на станции до 12 1/2.
Была толпа - из знакомых сестер и родственники их - и когда наконец мы тронулись все нас крестили в открытые окна. Спала я не особенно хорошо, так как нас всех клопы заели! Мерзость такая - Ба! Татьяна Андреевна [Громова] очень милая и веселая. Затем рядом со мною монашенка очень симпатичная простая - мы с нею клопов ловили сегодня утром и она чистила диван мой своей головной щеткой. Такая трогательная, но меня этим смутила ужасно!
Едем в вагоне 2-го класса - коридор по середине - купэ с одной стороны, а кресла с другой, в которые на ночь делают тоже постели. Мылись мы по очереди. Все со мной ужасно милы. Княжна была на вокзале и сказала, что хотела бы превратиться в муху, чтобы со мною влететь в вагон! Воображаю, как она бы жужжала и мешала бы спать…
Только что была остановка - ст. «Дно» Витебской губернии. Пили молоко и ели колбасу с хлебом. Доктора пришли с нами побеседовать. Едем в Киев и оттуда не знаем куда нас пошлют.
Проезжаем места, где видны остатки местных пожаров.
Думаю, так много о вас - моих милых, дорогих! Скажи Мамa, что я так тронута, что сказать не могу, ее милым отношением ко мне и люблю ее ужасно.
Дождик идет, хорошо, так как пыли нет. А клопы?! Противно думать о них; Сестра говорит, что дальше будет хуже и пойдут вши в волосах.
Целую Ольгу-душку милую нежно и Мари и Настеньку «a gloomy one» [скучаю]
Крепко обнимаю дорогого Папa и Бабушку и т. Ксению. Скажи бабушке, чтобы она не обиделась, что я тебе раньше написала, но это ответ на твое письмо.
Была у Ирины. Она ужасно миленькая и худенькая, много говорит и веселая.
Goodbye, my own darling![До свидания мои любимые]
Да хранит тебя Господь! Пишите мне часто, душки мои.
Твоя любящая тебя всем сердцем
Тетя Ольга 1914, 2 Августа (в поезде на войну едучи)»
.
После предъявления обвинения Государю Николаю II, вынужденного акта отречения от престола и объявления в марте 1917 года домашнего ареста, наступил период Царскосельского заточения. Царские дети лето проводили дома во дворце, гуляя в саду, под охраной.
Татьяна в письме от 17 июля 1917 года писала о Царскосельском заточении: «В саду так хорошо, ещё лучше, когда уходишь вглубь, в лес, где совсем дико и ходишь не по дорожкам, а просто так. Где-нибудь рядом папа пилит деревья, а мы помогаем носить дрова. Если брат с нами ходит, - то играем с ним. Возимся, он это очень любит» .
«Ужасно приятно, что у нас есть балкон, на котором солнце греет с утра до вечера, весело там сидеть и смотреть на улицу, как все ездят и проходят. Единственное наше развлечение! У нас тут завелось целое хозяйство. Много кур, индюшек, уток, и пять свиней и кот, - живут в бывшей губернаторской конюшне. Кот у нас случайно выскочил и убежал на улицу. Его искали, но не могли найти, а потом, вечером, он к нам сам вернулся.
Алексей каждый день кормит всех животных. Папа и он выкопали маленький пруд для уток, где они с наслаждением купаются. Из наших окон очень красивый вид на горы и на верхний город, где большой собор.
(…)устроили играть в городки перед домом, а мы играем вроде тенниса, но, конечно, без сетки, а просто ради практики. Потом ходим взад и вперёд, чтобы не забыть, как ходить. – В длину 120 шагов, короче гораздо, чем наша палуба» .
