Нина Матвеевна Виссинг по национальности — голландка. Ее родители приехали в СССР по приглашению и через какое-то время были арестованы
Мы попали в детский дом в городе Богучар через какой-то детприемник. Я помню большое количество детей в странном помещении: серо, сыро, нет окон, сводчатый потолок
Детдом наш находился рядом то ли с тюрьмой, то ли с сумасшедшим домом и отделялся высоким деревянным забором со щелями.
Летом нас вывозили за город на берег реки, где стояли два больших плетеных сарая с воротами вместо дверей. Крыша текла, потолков не было. В таком сарае помещалось очень много детских кроватей. Кормили нас на улице под навесом. В этом лагере мы впервые увидели своего отца и не узнали его, убежали в «спальню» и спрятались под кроватью в самом дальнем углу.
Отец приезжал к нам несколько дней подряд, брал нас на целый день для того, чтобы мы могли привыкнуть к нему. За это время я окончательно забыла голландский язык.
Была осень 1940 г. Я с ужасом думаю, что было бы с нами, если бы отец не нашел нас?!
Несчастные дети, несчастные родители.
У одних отняли прошлое, у других — будущее. У всех — человеческие права.
По словам Солженицына, благодаря такой политике «вырастали дети вполне очищенными от родительской скверны»23. А уж «отец всех народов», товарищ Сталин позаботится о том, чтобы через несколько лет его воспитанники дружно скандировали:
«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Некоторым женщинам разрешали находиться в тюрьме с ребенком. В первые годы советской власти женщины могли попасть в заключение с ребенком или беременными.
Статьей 109 Исправительно-трудового кодекса 1924 г. было предусмотрено, что «при приеме в исправительно-трудовые учреждения женщин, по их желанию, принимаются и их грудные дети».
Но не всегда эта статья соблюдалась.
Беременные тут же, в лагере, рожали детей. Женщина всегда остается женщиной. Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось ребенка — существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь, — так объясняла свое состояние бывшая узница ГУЛАГа Хава Волович, получившая 15 лет лагерей, когда ее шел 21-й год, — так и не узнав, за что.
В случае рождения живого ребенка мать получала для новорожденного несколько метров портяночной ткани. Хотя новорожденный и не считался заключенным (как это было гуманно!), однако ему выписывался отдельный детский паек.
Мамки, т.е. кормящие матери, получали 400 граммов хлеба, три раза в день суп из черной капусты или из отрубей, иногда с рыбьими головами.
От работы женщин освобождали только непосредственно перед родами. Днем матерей код конвоем провожали к детям для кормления. В некоторых лагерях матери оставались на ночь с детьми.
Вот как описала жизнь новорожденных и маленьких детей ГУЛАГа Г.М.Иванова.
Нянями в мамском бараке работали заключенные женщины, осужденные за бытовые преступления, имеющие своих детей.
В семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для «чистоты» детей одеяльцами их не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и — гукали.
Это страшное гуканье, целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон.
Выжить в таких условиях можно было только чудом
25. Е.А.Керсновской по просьбе молодой мамы — Веры Леонидовны — пришлось крестить в камере внука и правнука адмиралов Невельских, сделавших так много для России. Было это в лагере под Красноярском. Дед Веры Леонидовны — Геннадий Иванович Невельской (1813-1876) — исследователь Дальнего Востока, адмирал. Он исследовал и описал берега в районе Сахалина, открыл пролив, соединяющий южную часть Татарского пролива с Амурским лиманом (пролив Невельского), установил, что Сахалин является островом.
Дальнейшая судьба его внучки и правнука неизвестны. Однако известно, что в 1936-1937 гг. пребывание детей в лагерях было признано фактором, понижающим дисциплину и производительность заключенных-женщин.
В секретной инструкции НКВД СССР срок пребывания ребенка с матерью снизили до 12 месяцев (в 1934 г. он составлял 4 года, позже — 2 года).
Дети, достигшие годовалого возраста, отправлялись в принудительном порядке в детдома, о чем делалась пометка в личном деле матери, однако без указания адреса.
Вера Леонидовна об этом еще не знала.
Принудительные отправки лагерных детей планируются и проводятся, как настоящие военные операции — так, чтобы противник был захвачен врасплох. Чаще всего это происходит глубокой ночью. Но редко удается избежать душераздирающих сцен, когда ошалелые мамки бросаются на надзирателей, на колючую проволоку заграждения.
Зона долго сотрясается от воплей.
Встречались среди жителей ГУЛАГа и дети блокадного Ленинграда.
Их вспоминает Е.А.Керсновская. Эти дистрофики — совсем еще дети, им 15-16 лет, Тома Васильева и Вера. Они вместе со взрослыми рыли противотанковые рвы. Во время воздушного налета — бросились в лес. Когда страх прошел, огляделись. Вместе с другими девочками пошли в город. И вдруг — немцы. Девочки повалились на землю, закричали. Немцы успокоили, дали шоколад, вкусное лимонное печенье. Когда отпускали, сказали: через три километра — поле, а на нем полевая кухня, поторапливайтесь.
Девочки убежали. На свою беду всё рассказали солдатам. Им этого не простили. Жутко было смотреть на этих истощенных до предела детей.
Были в ГУЛАГе и испанские дети. О них поведал Павел Владимирович Чебуркин, тоже бывший заключенный. Чебуркин вспоминал, как в 1938 г. в Норильлаг привезли молодого испанца, отнятого у родителей. Хуана перекрестили в Ивана, да и фамилию переделали на русский манер — стал испанец Иваном Мандраковым.
Когда Гражданская война в Испании закончилась победой Франко, республиканцы стали покидать родину. Несколько пароходов с испанцами прибыли в Одессу. Последнему из них пришлось долго стоять на рейде — то ли закончились отведенные для приезжих места распределения по Союзу, то ли братская республиканская солидарность иссякла. Как бы то ни было, когда несчастных привезли в Норильск, многие из них от лагерного «гостеприимства» умерли…
Хуан, перекрещенный в Ивана Мандракова, по возрасту попал сначала в воспитательный дом, откуда бежал. Он стал обычным беспризорником, воровал на базаре еду… Его определили в Норильлаг, откуда уже было не сбежать.
О детях испанских республиканцев пишет и А.Солженицын Испанские дети — те самые, которые вывезены были во время Гражданской войны, но стали взрослыми после Второй мировой.
Воспитанные в наших интернатах, они одинаково очень плохо сращивались с нашей жизнью. Многие порывались домой. Их объявляли социально опасными и отправляли в тюрьму, а особенно настойчивым — 58, часть 6 — шпионаж в пользу.
Таких проворных детей, которые успевали схватить 58-ю статью, было немало.
Гелий Павлов получил ее в 12 лет. По 58-й вообще никакого возрастного минимума не существовало!
Доктор Усма знал 6-летнего мальчика, сидевшего в колонии по 58-й статье — уж это очевидный рекорд. Гулаг принял 16-летнюю Галину Антонову-Овсеенко — дочь полпреда СССР в республиканской Испании. В 12 лет ее направили в детдом, где находились дети репрессированных в 1937-1938 гг.
Мать Галины умерла в тюрьме, отца и брата расстреляли. Рассказ Г.Антоновой-Овсеенко воспроизводит А.Солженицын.
В этот детдом присылали также трудновоспитуемых подростков, слабоумных и малолетних преступников. Мы ждали: вот исполнится 16 лет, дадут паспорта и пойдем в ремесленные училища. А оказалось — перевели в тюрьму. Я была ребенком, я имела право на детство. А так — кто я? Сирота, у которой отобрали живых родителей! Преступница, которая не совершала преступление. Детство прошло в тюрьме, юность тоже. На днях мне пойдет двадцатый год31.
Стали обитателями ГУЛАГа и дети спецпереселенцев. В 1941 г. нашей собеседнице Марии Карловне Батищевой было 4 года. В этом возрасте ребенок обычно себя не помнит. Но маленькая Маша запомнила трагическую ночь на всю жизнь.
Всех жителей сгоняли, как скот, в одно место: крики, плач, рев животных — и гроза. Она время от времени освещала тот ужас, что творился в центре села.
В чем была их вина? Все они были немцами, а значит, автоматически становились «врагами народа».
Затем долгая дорога в Казахстан. Как выжили в Казахстане, Мария Карловна не помнит, но жизнь в спецпоселении описывает книга ГУЛАГ: его строители, обитатели и герои.
Смертность среди детей была огромной. Общими сведениями мы не располагаем, однако множество частных примеров раскрывает эту страшную картину. В Ново-Лялинском районе, например, за 1931г. родилось 87, а умерло 347 детей, в Гаринском за два месяца родилось 32, а умерло 73 ребенка.
В Перми на комбинате за два месяца (август-сентябрь)умерло почти 30% всех детей. В связи с высокой смертностью возросла и беспризорность. Практически сведения о беспризорных детях в первые годы существования кулацкой ссылки в централизованном порядке не фиксировались.
В первые полтора года ссылки вопрос об образовании детей из числа переселенцев практически не решался и отодвигался на второй план. На фоне этого происходило падение морали среди спецпереселенцев, отказ от многих традиций, поощрение доносов и т.д.
Спецпереселенцы практически лишались гражданских прав
32. Мария Карловна с гордостью рассказывает о том, что ее дед был участником Первой мировой войны, получил ранение. В госпитале за ним ухаживала одна из цесаревен — дочерей императора. Она подарила деду Библию. Эта реликвия хранится теперь у брата, в Германии.
Вернувшись на фронт, дед храбро сражался, за что и получил из рук Николая Второго именные часы. Его наградили двумя Георгиевскими крестами.
Всё это долго лежало на дне сундука. Мария же — внучка георгиевского кавалера — на целых 16 лет стала дочерью «врага народа».
Вплоть до 20 лет ее изгоняли отовсюду — из школы, из училища, косо смотрели, называли фашисткой. В паспорте стояло клеймо: спецпереселенка.
Мария, измученная непрекращающимися гонениями, однажды, уже в Норильске, бросила в костер ненавистный паспорт, надеясь таким способом, избавится от отметки о гражданской неполноценности.
Заявив о потере паспорта, она со страхом ждала приглашения в отдел. Она выдержала всё, что кричал ей представитель власти — главное, чтобы не было клейма.
Всю дорогу домой она проплакала. Прижимая к груди новый паспорт, Мария боялась заглянуть в новый документ. И только дома, осторожно открыв паспорт и не увидев там страницы с клеймом, спокойно вздохнула. Мария Карловна Батищева до сих пор живет в Норильске, воспитывает правнука и с удовольствием откликается на приглашения школьников рассказать о себе в день памяти жертв политических репрессий.
Судьба Марии Карловны схожа с судьбой другой женщины — Анны Ивановны Щепиловой.
Моего отца арестовывали дважды. В 1937 г. мне было уже шесть лет. После ареста отца начались наши хождения по мукам. В деревне нам не давали ни жить, ни учиться, считая «детьми врагов народа».
Когда я стала подростком, меня посылали на самые тяжелые работы в лес — пилить дрова наравне с взрослыми мужчинами. Со мной даже сверстники не дружили. Я вынуждена была уехать, но и там меня нигде не брали на работу. Вся жизнь прошла в страхе и муках. Теперь нет ни сил, ни здоровья!
Были у ГУЛАГа и другие дети — те, что жили рядом с заключенными, но всё же дома (хотя домом чаще всего была барачная каморка), учились в обычной школе. Это дети так называемых вольняшек, вольнонаемных.
Тамара Викторовна Пичугина в 1950 г. была ученицей первого класса норильской средней школы № 3. Мы были обыкновенные непоседливые дети, любили прыгать в снег с крыш, кататься с горки, играть в дом.
Однажды я, Лариса и Алла играли рядом с платформой. Решив обустроить свое будущее жилище, мы начали очищать платформу от снега. Вскоре мы наткнулись на два трупа. Замерзшие люди были без валенок, но в телогрейках с номерами. Мы тут же побежали в ПРБ [производственно-рабочий блок].
Этот блок мы хорошо знали: там были наши заключенные. Дядя Миша, дядя Коля забрали эти трупы, что было дальше, я не знаю. Вообще к заключенным мы относились как к обычным людям, не боялись их. В течение двух зим, например, после уроков мы бегали в «свой» блок ПРБ.
Забежим бывало, а там тепло, печка из бочки, охранник с винтовкой спит. Наши «дяди» там грелись, обычно пили чай. Так вот, дядя Миша поможет валенки снять, рукавички у печки сушиться положит, стряхнет шаль и усадит нас за стол.
Обогревшись, мы начинали рассказывать домашние задания. Каждый из них отвечал за какой-нибудь предмет. Поправляют нас, добавляют, рассказывали так интересно. Проверив уроки, они давали каждой из нас по 2 р. 25 коп. на пирожное.
Мы бежали в ларек и наслаждались сладостями.
Я теперь только понимаю, что, наверное, наши «дяди» были преподавателями, учеными, в общем, очень образованными людьми; возможно, они видели в нас своих собственных детей и внуков, с которыми их разлучили. Столько отцовского тепла и нежности было в их отношениях к нам
34.Вспоминает Алевтина Щербакова — норильская поэтесса.
В 1950 г. она также была первоклассницей.Заключенные женщины, работавшие на оштукатуривании уже выстроенных домов на улице Севастопольской, были из Прибалтики. Необыкновенные прически с буклями и валиками надо лбом делали их в детских глазах нездешними красавицами.
Женщины и дети в любых условиях неотделимы друг от друга, и охрана часто в прямом смысле закрывала глаза, когда невольницы зазывали детей, чтобы просто поговорить с ними, приласкать. И один Бог знает, что в этот момент творилось в их сердцах и душах. Дети приносили хлеб, а женщины дарили им сохранившиеся бусинки или необычные пуговички. Алька знала, чем заканчивались такие встречи — красавицы плакали.
Мама не поощряла этого общения (мало ли что), но особенно и не запрещала. Случалось, что на глазах у детей разыгрывались самые настоящие трагедии. Свидетельницей таких трагедий не однажды была маленькая Тамарочка (Тамара Викторовна Пичугина).
Мы жили по улице Горной, блок № 96. За питьевой водой нужно было идти к колонке. Рядом с нашим блоком были два лаготделения — пятое и седьмое.
Так вот, стою я в очереди за водой и, как обычно, глазею по сторонам. В это время со стороны зоны из бани вышел мужчина в одних трусах, встал на перила и как прыгнет на колючую проволоку, всё тело себе ободрал. Тут с вышки охранник выстрелил и попал мужчине в бедро, затем вохровцы выскочили, наручники раненому надели и повели в лагерь. Я не помню, чтобы меня эта картина сильно потрясла, помню, что мне дядю этого было жалко: наверное, ему очень холодно, подумала я.
Другой случай. Вижу как сейчас: зимой идет колонна заключенных, и вдруг из ее рядов выходит человек, раздевается до кальсон или до трусов и садится, съежившись прямо у дороги. Его не поднимали, с ним оставался один охранник, вся же колонна спокойно шла дальше. Затем приходило подкрепление, и его уводили в другое лаготделение.
Мы хорошо знали: этого человека проиграли в карты. Но рассказывали, что бывало, что никто так и не уводил таких бедолаг, они оставались у дороги и сидели, пока не замерзнут. Когда их заносило снегом, образовывались бугорки, вот эти-то бугорки иногда находили дети и «откатывали» с дороги
36.Воспоминаниями делится М.М.Коротаева (Борун):
В школе был объявлен праздничный концерт. Обещали музыкальный театр, ну и, конечно, — наша школьная самодеятельность.
Но мы ждали артистов! Волновались, надели свои лучшие наряды, зал был переполнен. За закрытым занавесом настраивались инструменты, что-то двигали, приколачивали. Мы терпеливо ждали, замирая от счастья. И наконец занавес открылся. Сцена сияла, светилась, блестела огнями, цветами, какими-то чудесными украшениями! Мы, замерев, слушали отрывки из оперетт, опер, сценки из спектаклей. Артистки были в великолепных платьях, в прическах, с красивыми украшениями, мужчины — в черных костюмах, в белоснежных рубашках с бабочками — все красивые, веселые. Оркестр небольшой, но очень хороший. В заключение их концерта мы вместе с артистами спели наш любимый «Енисейский вальс». Очень не хотелось отпускать артистов, и мы хлопали, хлопали. И нашу самодеятельность как-то уже не хотелось смотреть. Решили вдруг бежать, посмотреть на артистов вблизи, проводить их хотя бы издали.
Пробежав по коридору второго этажа, затем первого, мы услышали голоса в одном из классов и поняли, что там они, артисты. Тихо, на цыпочках, подкрались мы к двери, которая была чуть-чуть приоткрыта. Первой заглянула Нина Пономаренко — и вдруг отпрянула, прошептав с ужасом:
«Это не артисты, это — зэки!».
Следом заглянула я и тоже не поверила своим глазам — в едком, густом махорочном дыму увидела фигуры людей, сидевших на партах, расхаживающих по классу, и это действительно были зэки.
Мы знали их — они чистили дороги, откапывали дома после пурги, строили дома, долбили землю, все одинаковые — в серых телогрейках, серых шапках-ушанках, с недобрыми глазами. Мы боялись их. Так зачем они здесь, что делают? И тут я увидела нечто, что сразу отрезвило, — мешки, ящики, из которых виднелось что-то яркое, красивое.
Да это же костюмы, инструменты наших артистов. Это — они, они!
Растерявшиеся, испуганные, стояли мы у двери, пока не услышали голоса в коридоре, — кто-то шел к классу. Мы бросились прочь, и увидели, как серые фигуры выходили, выносили костюмы и шли к выходу.
Не было женщин, мужчин — все одинаково серые, унылые, молчаливые. У школы стояла серая крытая грузовая машина, куда люди погрузились и уехали. Мы поняли: в зону.
А мы всё стояли, не в силах осознать виденное, понятое, в головах недоуменный вопрос — ну зачем так? Почему? В зал мы не вернулись, не могли.
Когда уже сейчас я пою «Енисейский вальс», всегда вспоминаю тот далекий концерт и трагедию души, пережитую нами, детьми
37.Мы попытались взглянуть на жизнь детей, которых затянуло в лагерный водоворот. Конечно, так жили не все советские дети, но очень многие. И дело здесь не в количественных показателях, не в процентах. Конечно, у кого-то в сталинском СССР детство и впрямь было счастливым — хотя вряд ли за это следовало благодарить вождя. На воле дети отправлялись в походы, пели песни у костра, отдыхали в пионерских лагерях, а не в иных.
Для них сочиняли массу прекрасных песен, их любили родители, они носили красивые туфельки.
Но мы не должны забывать и о тех детях, которых партийные судьи приговаривали к трем, пяти, восьми и десяти, двадцати пяти годам лагерей, к расстрелу.
Они рождались на полу грязных вагонов-телятников, умирали в трюмах переполненных барж, сходили с ума в детских домах.
Они жили в условиях, которых не выдерживали устоявшиеся мужественные люди. Малолетки, — писал Солженицын, — были воровские пионеры, они усваивали заветы старших. Старшие охотно руководили и мировоззрением малолеток и их тренировками в воровстве. Учиться у них — заманчиво, не учиться — невозможно
38. Сталинские законы о малолетках просуществовали 20 лет, «до указа от 24.4.54, чуть послабившего:
освободившего тех малолеток, кто отбыл больше одной трети первого срока, — а если их пять, десять, четырнадцать?
39 То, что происходило в ГУЛАГЕ, — это детоубийство в прямом смысле слова. До сих пор не открыты все архивы. Но и тогда, когда их откроют, мы узнаем из документов не о всех трагических детских судьбах.
Что-то, конечно, можно восстановить и по воспоминаниям очевидцев, но их, увы, осталось не так уж много. Вряд ли получится описать судьбу каждого, кто подвергся репрессиям, каждого ребенка, которого лишили отца и матери, каждого, кто скитался беспризорником по стране, всех умерших от голода на Украине, от непосильного труда в лагерях, от отсутствия лекарств и ухода в детских домах, от холода в эшелонах спецпереселенцев.
Но следует сделать всё возможное, чтобы страшные страницы нашей истории были заполнены не только вопросительными знаками, но и свидетельствами.
В советское время о детях ГУЛАГа по понятным
причинам говорить и писать было не принято.
Школьные учебники и иные книги повествовали всё
больше о дедушке Ленине на детских праздниках,
о трогательной заботе, с которой
отечественные чекисты и лично Феликс Эдмундович
привечали беспризорников, о деятельности
Макаренко.
Лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше
счастливе детство!» заменили иным - «Всё
лучшее - детям!», но ситуация не изменилась.
Сейчас, конечно, всё иначе: и с информацией
ситуация, и с отношением государства к детям.
Проблемы не замалчиваются, предпринимаются
попытки как-то их решать. Президент России
признал, что почти пять миллионов бездомных или
беспризорных детей - угроза национальной
безопасности страны.
Универсальных рецептов разрешения этой проблемы
нет. Вряд ли здесь поможет опыт чекистов, которые
создали лишь несколько десятков образцовых
колоний; в реальности, кстати, всё выглядело
там не совсем так, как в фильме «Путёвка
в жизнь».
Тем более неприемлем опыт сталинской борьбы с
беспризорниками - репрессивными методами.
Однако знать о том, что происходило в 1930-е гг. с
детьми, оказавшимися на улице или лишившимися
родителей (чаще всего по вине государства),
конечно же, необходимо. Необходимо говорить о
детских судьбах, исковерканных сталинским
режимом, и на школьных уроках.
В
1930-е гг. беспризорных детей было около семи
миллионов. Тогда проблема беспризорности была
решена просто - помог ГУЛАГ.
Эти пять букв стали зловещим символом жизни на
грани смерти, символом беззакония, каторжного
труда и человеческого бесправия. Жителями
страшного архипелага оказались дети.
Сколько их было в различных пенитенциарных и
«воспитательных» учреждениях в 1920-1930-е гг.,
точно неизвестно. Сохранились, правда,
статистические данные о некоторых смежных
возрастных категориях заключенных. Например,
подсчитано, что в 1927 г. 48% всех обитателей тюрем и
лагерей составляли молодые люди (от 16 до 24 лет) . В эту группу, как видим,
включены и несовершеннолетние.
В Конвенции
о правах ребенка, в преамбуле,
говорится: «Ребенком является каждое
человеческое существо до достижения 18-летнего
возраста».
Конвенцию приняли позже. А в сталинском СССР в
ходу были иные юридические формулировки. Дети,
оказавшиеся под присмотром государства или
отправленные этим государством искупать свои
вины, по большей части вымышленные, делились на
категории:
1) лагерные дети
(дети, рожденные в
заключении);
2) кулацкие дети
(крестьянские дети, которым
во время насильственной коллективизации деревни
удалось ускользнуть от высылки, но которые были
позже пойманы, осуждены и направлены в лагеря);
3) дети врагов народа (те, чьи родители были
арестованы по 58-й статье); в 1936-1938 гг. дети старше
12 лет осуждались Особым совещанием по
формулировке «член семьи изменника родины» и
направлялись в лагеря, как правило, со сроками от
3 до 8 лет; в 1947-1949 гг. детей «врагов народа»
наказывали строже: 10-25 лет;
4) испанские дети
; они чаще всего оказывались
в детских домах; в ходе чистки 1947-1949 гг. эти
дети, уже подросшие, были посланы в лагеря со
сроками 10-15 лет - за «антисоветскую агитацию».
К этому списку, составленному Жаком Росси, можно
добавить детей блокадного Ленинграда; детей
спецпереселенцев; детей, живших рядом с лагерями
и ежедневно наблюдавших лагерную жизнь. Все они
так или иначе оказались причастными к ГУЛАГу...
Первые лагеря на контролировавшейся
большевиками территории появились летом 1918 г.
Декреты СНК от 14 января 1918 г. и от 6 марта 1920 г.
отменили «суды и тюремное заключение для
несовершеннолетних».
Однако уже в 1926 г. статья 12 УК разрешила судить
детей с 12-летнего возраста за кражу, насилие,
увечья и убийства.
Указ от 10 декабря 1940 г. предусматривал расстрел
детей начиная с 12 лет за «повреждение...
железнодорожных или иных путей».
Как правило, предусматривалось отбывание
наказания несовершеннолетними в детских
колониях, но зачастую дети оказывались и во
«взрослых». Подтверждением этому являются два
приказа «по норильскому строительству и ИТЛ
НКВД» от 21 июля 1936 г. и 4 февраля 1940 г.
Первый приказ - об условиях использовании «з/к
малолеток» на общих работах, а второй - об
изоляции «з/к малолеток» от взрослых. Таким
образом, совместное проживание продолжалось
четыре года.
Происходило ли такое только в Норильске? Нет!
Подтверждение тому - многочисленные
воспоминания. Были и колонии, где мальчиков и
девочек содержали вместе.
Эти мальчики и девочки не только воруют, но и убивают (обычно коллективно). Детские исправительно-трудовые колонии, в которых содержатся несовершеннолетние воры, проститутки и убийцы обоих полов, превращаются в ад. Туда попадают и дети младше 12 лет, поскольку часто бывает, что пойманный восьми- или десятилетний воришка скрывает фамилию и адрес родителей, милиция же не настаивает и в протокол записывают - «возраст около 12 лет», что позволяет суду «законно» осудить ребенка и направить в лагеря. Местная власть рада, что на вверенном ей участке будет одним потенциальным уголовником меньше.
Автор встречал в лагерях множество детей в возрасте - на вид - 7-9 лет. Некоторые еще не умели правильно произносить отдельные согласные .
Из курса истории мы знаем, что в годы военного
коммунизма и нэпа число беспризорных детей в
советской России увеличилось до 7 млн человек.
Необходимо было принимать самые решительные
меры.
А.И.Солженицын заметил: «Как-то же расчистили
(и не воспитанием, а кого и свинцом) тучи
беспризорной молодежи, какая в двадцатые годы
осаждала городские асфальтовые котлы, а с 1930 года
вся исчезла вдруг» . Не трудно
догадаться куда.
Многие помнят документальные кадры о
строительстве Беломорканала. Максим Горький,
восхищавшийся стройкой, сказал, что это
прекрасный способ перевоспитания заключенных. И
детей, укравших с колхозного поля морковку или
несколько колосков, пытались перевоспитывать
таким же способом - непосильным трудом и
нечеловеческими условиями существования.
В 1940 г. ГУЛАГ объединял 53 лагеря с тысячами
лагерных отделений и пунктов, 425 колоний, 50
колоний для несовершеннолетних, 90 «домов
младенца» . Но это официальные
данные. Истинные цифры нам неизвестны. О ГУЛАГе
тогда не писали и не говорили. Да и сейчас часть
информации считается закрытой.
Помешала ли перевоспитанию юных жителей Страны
Советов война? Увы, не только не помешала, но даже
способствовала. Закон есть закон!
И 7 июля 1941 г. - через четыре дня после
пресловутой речи Сталина, в дни, когда немецкие
танки рвались к Ленинграду, Смоленску и Киеву, -
состоялся еще один указ Президиума Верховного
совета: судить детей с применением всех мер
наказания - даже и в тех случаях, когда они
совершат преступления не умышленно, а по
неосторожности .
Итак, во время Великой Отечественной войны ГУЛАГ
пополнился новыми «малолетками». Как писал
Солженицын, «указ о военизации железных дорог
погнал через трибуналы толпы баб и подростков,
которые больше всего-то и работали в военные годы
на железных дорогах, а не пройдя казарменного
перед тем обучения, больше всего опаздывали и
нарушали» .
Сегодня ни для кого не секрет, кто организовал
массовые репрессии. Исполнителей было много,
время от времени их меняли, вчерашние палачи
становились жертвами, жертвы - палачами.
Бессменным оставался лишь главный распорядитель
- Сталин.
Тем нелепее звучит знаменитый лозунг, который
украшал стены школ, пионерских комнат и т.д.:
«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое
детство!»
В 1950 г., когда в Норильске, который был буквально
опутан колючей проволокой, открылась новая школа
- № 4. Ее построили, разумеется, заключенные. При
входе красовалась надпись:
Заботой сталинской согреты,
Страны Советов детвора,
Примите в дар и в знак привета
Вы школу новую, друзья!
Однако восторженные дети, вошедшие в школу,
действительно восприняли ее как подарок от
товарища Сталина. Правда, по дороге в школу они
видели, как «охранники с автоматами и с собаками
водили на работу и с работы людей, и колонна
своей длинной серой массой заполняла всю улицу
от начала и до конца» . Это было
обычное, никого не удивлявшее зрелище. Наверное,
и к такому тоже можно привыкнуть.
И это тоже было частью политики государства:
пусть, дескать, смотрят! И смотрели, и боялись - и
молчали.
Была и другая школа, но без новых парт, шикарных
люстр и зимнего сада. Это была школа, устроенная
прямо в бараке, где полуголодные «малолетки» 13-16
лет учились - только читать и писать. И это в
лучшем случае.
Ефросиния Антоновна Керсновская, сидевшая в разных тюрьмах и лагерях, вспоминала детей, встретившихся на ее гулаговском пути.
Мало ли что я невиновна! Но дети? У нас в Европе они были бы «детьми», но здесь... Могли ли Валя Захарова восьми лет и Володя Турыгин, чуть постарше, работать кольцевиками в Суйге, то есть носить почту, проходя туда и обратно 50 км в день - зимой, в пургу? Дети в 11-12 лет работали на лесоповале. А Миша Скворцов, женившийся в 14 лет? Впрочем, эти-то не умерли...
Ее путь в Норильск был долгим. В 1941 г. Ефросиния Керсновская оказалась на пароходе «Ворошилов» среди азербайджанских «преступников».
Тут женщины и дети. Три совершенно древних старухи, восемь женщин в расцвете сил и около тридцати детей, если эти лежащие рядками обтянутые желтой кожей скелеты можно считать детьми. За время пути уже умерло 8 детей. Женщины причитали:
- Я говорил начальник: дети умирать - смеялся! Зачем смеялся...
На нижних полках рядками лежали маленькие старички с ввалившимися глазами, заостренными носиками и запекшимися губами. Я смотрела на ряды умирающих детей, на лужи коричневой жижи, плещущейся на полу. Дизентерия. Дети умрут, не доехав до низовьев Оби, остальные умрут там. Там же, где Томь впадает в Объ на правом берегу, мы их похоронили. Мы, - потому что я вызвалась рыть могилу.
Странные это были похороны... Я впервые видела, как хоронят без гроба, не на кладбище и даже не на берегу, а у самой кромки воды. Подняться выше конвоир не разрешил. Обе матери опустились на колени, опустили и положили рядышком сперва девочку, затем мальчика. Одним платком прикрыли лица, сверху - слой осоки. Матери стояли, прижимая к груди свертки с застывшими скелетиками детей, и застывшими от отчаяния глазами смотрели в эту яму, в которую сразу же стала набираться вода .
В пределах Новосибирска Ефросиния Антоновна
встретилась с другими «малолетками», На этот раз
мальчиками. «Их барак находился в той же зоне, но
был отгорожен». Однако дети умудрялись выходить
из бараков в поисках пищи, «практикуясь в краже, а
при случае и в грабеже». Можно себе представить,
что «такая программа» воспитания позволяла
выпускать из колонии уже многоопытных
преступников.
Уже будучи в Норильске и попав в хирургическое
отделение больницы, Ефросиния Антоновна видела
следы совместного содержания и «воспитания»
малолеток и рецидивистов.
Две палаты бронировали для лечения сифилиса. Все больные были совсем еще мальчиками и должны были пройти хирургическое лечение заднего прохода, суженного зарубцевавшимися сифилитическими язвами .
«Воспитанию» подвергались также молодые девушки и девочки. Вот строки из датированного 1951 г. письма заключенной Е.Л.Владимировой, бывшего литературного работника газеты «Челябинский рабочий».
Пребывание в советских лагерях калечило женщину не только физически, но и нравственно. Человеческое право, достоинство, гордость - всё было уничтожено. В лагерях во всех банях работали мужчины-уголовники, баня для них - развлечение, они же производили «санобработку» женщин и девочек, сопротивляющихся заставляли силой.
До 1950 г. везде в женских зонах в обслуге работали мужчины. Постепенно женщинам прививалось бесстыдство, становившееся одной из причин наблюдавшейся мной лагерной распущенности и проституции, которая получила широкое распространение.
В поселке «Вакханка» была эпидемия венерических болезней среди заключенных и вольных .
В одной из тюрем А.Солженицын находился рядом с детьми, которые уже получили «воспитание» от закоренелых преступников.
В низкой полутьме, с молчным шорохом, на четвереньках, как крупные крысы, на нас со всех сторон крадутся малолетки, - это совсем еще мальчишки, даже есть по двенадцати годков, но кодекс принимает и таких, они уже прошли по воровскому процессу и здесь теперь продолжают учебу у воров. Их напустили на нас. Они молча лезут на нас со всех сторон и в дюжину рук тянут и рвут у нас, из-под нас всё наше добро. Мы в западне: нам не подняться, не пошевельнуться.
Не прошло и минуты, как они вырвали мешочек с салом, сахаром и хлебом. Встав на ноги, я оборачиваюсь к старшему, к пахану. Крысы-малолетки ни крохи не положили себе в рот, у них дисциплина .
Детей переправляли к месту заключения вместе с взрослыми. Ефросиния Керсновская вспоминает:
Смотрю на своих попутчиц. Малолетние преступники? Нет, пока еще дети. Девочки в среднем лет 13-14. Старшая, лет 15, производит впечатление уже действительно испорченной девчонки. Неудивительно, она уже побывала в детской исправительной колонии и ее уже на всю жизнь «исправили».
Девочки смотрят на свою старшую подругу с испугом и завистью. Они уже осуждены по закону «о колосках», попались на краже кто горсти, а кто и пригоршни зерна. Все сироты или почти сироты: отец на войне; матери нет - или угнаны на работу.
Самая маленькая - Маня Петрова. Ей 11 лет. Отец убит, мать умерла, брата забрали в армию. Всем тяжело, кому нужна сирота? Она нарвала лука. Не самого лука, а пера. Над нею «смилостивились»: за расхищение дали не десять, а один год .
Было это в пересылочной тюрьме Новосибирска. Там же Ефросиния Керсновская встретила много других «малолеток», которые находились в одной камере вместе с уголовницами-рецидивистками. Грусти и испуга у них уже не было. «Воспитание» малолетних правонарушительниц было в надежных руках...
О труде несовершеннолетних заключенных в
Норильлаге было известно с 1936 г. Это были в наших
краях самые тяжелые, необустроенные, холодные и
голодные годы.
Всё началось с приказа «по Норильскому
строительству и ИТЛ НКВД» № 168 от 21 июля 1936 г. о
прибывающей рабочей силе и ее использовании:
6. При использовании на общих работах заключенных малолеток в возрасте от 14 до 16 лет устанавливается 4-часовой рабочий день с 50% нормированием - из расчета 8-часового рабочего дня для полноценного рабочего. В возрасте от 16 до 17 лет устанавливается
6-часовой рабочий день с применением 80% норм полноценного рабочего - из расчета 8-часового рабочего дня.
В остальное время малолетки должны быть использованы: на школьных занятиях по обучению грамоте не менее 3-х часов ежедневно, а также в культурно-воспитательной работе .
Однако изолировать детей от взрослых
заключенных, как уже было сказано выше, начали
лишь с 1940 г. Об этом свидетельствует
упоминавшийся «Приказ по Норильскому
исправительно-трудовому лагерю НКВД № 68 от 4
февраля 1940 г. об изоляции несовершеннолетних
заключенных от взрослых и создании им вполне
пригодных жилищных условий».
К 1943 г. малолетних лагерников заметно
прибавилось. В приказе от 13 августа 1943 г. сказано:
1. Организовать при Норильском комбинате НКВД Норильскую трудовую колонию для несовершеннолетних, подчиненную непосредственно отделу УНКВД по борьбе с детской беспризорностью и безнадзорностью .
Одна из зон для «малолеток» в Норильске
находилась рядом с женской зоной. По
воспоминаниям Ефросинии Керсновской, иногда эти
«малолетки» устраивали групповые налеты на
соседок - чтобы раздобыть дополнительное
питание. Жертвой такого налета мальчишек 13-14 лет
стала однажды и Ефросиния Керсновская. Выручил
охранник - поднял тревогу.
О том, как жила и работала колония,
свидетельствует объяснительная записка к отчету
Норильской трудколонии за сентябрь-декабрь 1943
г.
На 1 января 1944 г. в колонии содержится 987 человек несовершеннолетних заключенных, все они размещены в бараках и распределены на 8 воспитательных коллективов по 110-130 человек в каждом. Из-за отсутствия школы и клуба обучения н/з [несовершеннолетних заключенных] не проводилось.
2. Трудоиспользование. Из 987 человек н\з используются на работе в цехах Норильского комбината до 350 человек. До 600 человек с момента организации колонии до конца года нигде не работали, и использовать их на каких-либо работах возможности не представлялось.
Устроенные на работу в цехах Норильского комбината теоретического обучения не проходят, находятся вместе с взрослыми заключенными и вольнонаемными, что отражается на производственной дисциплине.
Отсутствуют помещения: бани-прачечной, складские, столовой, конторы, школы и клуба. Из транспорта имеется 1 лошадь, выделенная комбинатом, которая не обеспечивает нужд колонии. Хозинвентарем колония не обеспечена .
В 1944 г. колония официально перестала существовать. Но политика партии, воспитывавшей детей по лагерям и тюрьмам, изменилась мало. Сохранились воспоминания бывших политзаключенных Норильлага, которых и в 1946 г. привозили на кораблях в Дудинку вместе с «малолетками».
Наш этап из Усольлага (было много малолеток) прибыл в Норильский лагерь в августе 1946 г. Доставили на барже вместе с японскими военнопленными, как сельдей в бочке. Сухой паек - на три дня кило шестьсот пятьдесят хлеба и три селедки. Большинство из нас всё съели сразу же. Воды не давали: конвойные «объяснили» - нечем зачерпнуть из-за борта, и мы лизали деревянную обшивку, свой пот. По дороге многие - умерли .
Норильскую детскую колонию, как вспоминает
Нина Михайловна Харченко, бывшая
воспитательница, расформировали после бунта
«малолеток» (для кого-то он закончился
смертельным исходом). Часть детей перевели в
лагерь для взрослых, а часть вывезли в Абакан.
А почему случился бунт? Да потому что «бараки
напоминали скотные дворы... жили впроголодь».
В Гулаге были и дома младенца
. В том числе и
на территории Норильлага. Всего в 1951 г. в этих
домах находились 534 ребенка, из них умерли 59 детей . В 1952 г. должны были появиться
на свет 328 детей, и общая численность младенцев
составила бы 803. Однако в документах 1952 г. указано
число 650. Иными словами, смертность была очень
высокой .
Обитатели домов младенца Норильска направлялись
в детские дома Красноярского края. В 1953 г., после
Норильского восстания, 50 женщин с детьми были
направлены в Озерлаг .
Дети находились не только непосредственно
в Норильске. Был в нескольких десятках
километров от поселка штрафной изолятор
Калларгон (там же и расстреливали). Начальник
лагеря мог определить туда заключенного на срок
до 6 месяцев. Дольше на штрафном пайке, видимо не
могли протянуть - «отправлялись под Шмитиху», то
есть на кладбище.
В госпитале Е.А.Керсновская ухаживала за
малолетним членовредителем из Калларгона. Попал
он туда за «страшное» преступление: «из ФЗУ
самовольно вернулся домой - не выдержал голода».
Сначала лесоповал, затем второе преступление -
подделка талона на обед и лишняя порция баланды.
Результат - Калларгон. А это наверняка смерть.
Мальчик искусственно вызвал глубокую флегмону
правой ладони, введя в руку шприцем керосин. Это
была возможность попасть в больницу. Однако как
членовредителя его отправили с попутным конвоем
обратно...
Был в лагере и ученик седьмого класса латвийской
гимназии (ни имени, ни фамилии Керсновская не
запомнила). Вина его заключалась в том, что он
крикнул: «Да здравствует свободная Латвия!» В
итоге - десять лет лагерей.
Ничего удивительного, что, очутившись в
Норильске, он пришел в ужас и попытался бежать.
Его поймали. Обычно беглецов убивали, а трупы
выставляли напоказ в лаготделении. Но с этим
мальчиком было несколько иначе: когда его
доставили в Норильск, он был в ужасном состоянии.
Если бы его сразу привели в больницу, его еще
можно было бы спасти. Но его бросили в тюрьму,
предварительно избив.
Когда он наконец попал в больницу, врачи
оказались бессильны. Видимо, он получил хорошее
воспитание, потому что за всё, будь то укол,
грелка или просто поправленная подушка, он чуть
слышно благодарил:
- Мерси...
Вскоре он умер. На вскрытии выяснилось, что
желудок у бедного мальчика был, словно из кружев:
он сам себя переварил...
Были дети и на так называемом Урановом
полуострове
- в «Рыбаке», особом секретном
лагере, который не был обозначен даже на
специальных картах НКВД - видимо, в целях
конспирации.
Вспоминает Л.Д.Мирошников, бывший геолог НИИИГА
(21-е управление МВД СССР).
В спешном темпе к концу полярной ночи привели пятьсот заключенных. Никакого специального отбора перед их отправкой в секретный лагерь НКВД не проводили, поэтому среди каторжан «Рыбака» были даже подростки - рассказывают о некоем парне по имени Прохор, который попал в лагерь прямо со школьной скамьи, после драки с сыном секретаря райкома. Прохор досиживал пятилетний срок, когда его выдернули из лагеря и этапировали на «Рыбак» 20 .
Прохору после отбытия своего пятилетнего срока
не суждено было вернуться домой. Остаться в живых
после работы на секретном объекте было
невозможно. Часть заключенных умерли от лучевой
болезни, а других по окончании работ погрузили на
баржи и утопили...
До сих пор неизвестна точная цифра умерших в
Норильске детей. Никто не знает, сколько детей
убил ГУЛАГ. Уже упоминавшаяся бывшая
воспитательница Норильской детской колонии
Н.М.Харченко, вспоминает, что было отведено
«место захоронения колонистов, а также взрослых
заключенных - кладбище за кирпичным заводом,
полкилометра от карьера» 21 .
Кроме колоний, по всей России были детские дома.
Туда устраивали всех детей, разлученных с
родителями. Теоретически, отбыв срок, они имели
право забрать своих сыновей и дочерей. На
практике же матери часто не находили своих детей,
а иногда не хотели или не могли взять их домой
(дома обычно и не было, нередко не было и работы,
зато существовала опасность скорого нового
ареста).
О том, как содержались дети «врагов народа»,
можно судить по воспоминаниям очевидцев. Нина
Матвеевна Виссинг по национальности -
голландка. Ее родители приехали в СССР по
приглашению и через какое-то время были
арестованы.Мы попали в детский дом в городе
Богучар через какой-то детприемник. Я помню
большое количество детей в странном помещении:
серо, сыро, нет окон, сводчатый потолок.
Детдом наш находился рядом то ли с тюрьмой, то ли с сумасшедшим домом и отделялся высоким деревянным забором со щелями. Мы любили наблюдать за странными людьми за забором, хотя нам это не разрешали.
Летом нас вывозили за город на берег реки, где стояли два больших плетеных сарая с воротами вместо дверей. Крыша текла, потолков не было. В таком сарае помещалось очень много детских кроватей. Кормили нас на улице под навесом. В этом лагере мы впервые увидели своего отца и не узнали его, убежали в «спальню» и спрятались под кроватью в самом дальнем углу. Отец приезжал к нам несколько дней подряд, брал нас на целый день для того, чтобы мы могли привыкнуть к нему.
За это время я окончательно забыла голландский язык. Была осень 1940 г. Я с ужасом думаю, что было бы с нами, если бы отец не нашел нас?! 22
Несчастные
дети, несчастные родители. У одних отняли
прошлое, у других - будущее. У всех -
человеческие права. По словам Солженицына,
благодаря такой политике «вырастали дети вполне
очищенными от родительской скверны» 23 .
А уж «отец всех народов», товарищ Сталин
позаботится о том, чтобы через несколько лет его
воспитанники дружно скандировали: «Спасибо
товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
Некоторым женщинам разрешали находиться в
тюрьме с ребенком. В первые годы советской власти
женщины могли попасть в заключение с ребенком
или беременными. Статьей 109
Исправительно-трудового кодекса 1924 г. было
предусмотрено, что «при приеме в
исправительно-трудовые учреждения женщин, по их
желанию, принимаются и их грудные дети». Но не
всегда эта статья соблюдалась.
Беременные тут же, в лагере, рожали детей.
Женщина всегда остается женщиной. «Просто до
безумия, до битья головой об стенку, до смерти
хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось
ребенка - существа самого родного и близкого, за
которое не жаль было бы отдать жизнь», - так
объясняла свое состояние бывшая узница ГУЛАГа
Хава Волович, получившая 15 лет лагерей, когда ее
шел 21-й год, - так и не узнав, за что .
В случае рождения живого ребенка мать получала
для новорожденного несколько метров портяночной
ткани. Хотя новорожденный и не считался
заключенным (как это было гуманно!), однако ему
выписывался отдельный детский паек. Мамки, т.е.
кормящие матери, получали 400 граммов хлеба, три
раза в день суп из черной капусты или из отрубей,
иногда с рыбьими головами.
От работы женщин освобождали только
непосредственно перед родами. Днем матерей код
конвоем провожали к детям для кормления. В
некоторых лагерях матери оставались на ночь с
детьми.
Вот как описала жизнь новорожденных и маленьких
детей ГУЛАГа Г.М.Иванова.
Нянями в мамском бараке работали заключенные женщины, осужденные за бытовые преступления, имеющие своих детей...
В семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для «чистоты» детей одеяльцами их не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и - гукали. Это страшное гуканье, целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон. Выжить в таких условиях можно было только чудом .
Е.А.Керсновской по просьбе молодой мамы - Веры
Леонидовны - пришлось крестить в камере внука и
правнука адмиралов Невельских, сделавших так
много для России. Было это в лагере под
Красноярском.
Дед Веры Леонидовны - Геннадий Иванович
Невельской (1813-1876) - исследователь Дальнего
Востока, адмирал. Он исследовал и описал берега
в районе Сахалина, открыл пролив, соединяющий
южную часть Татарского пролива с Амурским
лиманом (пролив Невельского), установил, что
Сахалин является островом.
Дальнейшая судьба его внучки и правнука
неизвестны. Однако известно, что в 1936-1937 гг.
пребывание детей в лагерях было признано
фактором, понижающим дисциплину и
производительность заключенных-женщин. В
секретной инструкции НКВД СССР срок пребывания
ребенка с матерью снизили до 12 месяцев (в 1934 г.
он составлял 4 года, позже - 2 года).
Дети, достигшие годовалого возраста,
отправлялись в принудительном порядке в детдома,
о чем делалась пометка в личном деле матери,
однако без указания адреса. Вера Леонидовна об
этом еще не знала...
Принудительные отправки лагерных детей планируются и проводятся, как настоящие военные операции - так, чтобы противник был захвачен врасплох. Чаще всего это происходит глубокой ночью. Но редко удается избежать душераздирающих сцен, когда ошалелые мамки бросаются на надзирателей, на колючую проволоку заграждения. Зона долго сотрясается от воплей .
Встречались среди жителей ГУЛАГа и дети блокадного Ленинграда. Их вспоминает Е.А.Керсновская.
Эти дистрофики - совсем еще дети, им 15-16 лет...
Тома Васильева и Вера. Они вместе со взрослыми рыли противотанковые рвы. Во время воздушного налета - бросились в лес. Когда страх прошел, огляделись...
Вместе с другими девочками пошли в город. И вдруг - немцы. Девочки повалились на землю, закричали. Немцы успокоили, дали шоколад, вкусное лимонное печенье. Когда отпускали, сказали: через три километра - поле, а на нем полевая кухня, поторапливайтесь. Девочки убежали.
На свою беду всё рассказали солдатам. Им этого не простили. Жутко было смотреть на этих истощенных до предела детей .
Были в ГУЛАГе и испанские дети
. О них
поведал Павел Владимирович Чебуркин, тоже бывший
заключенный.
Чебуркин вспоминал, как в 1938 г. в Норильлаг
привезли молодого испанца, отнятого у родителей.
Хуана перекрестили в Ивана, да и фамилию
переделали на русский манер - стал испанец
Иваном Мандраковым.
Когда Гражданская война в Испании закончилась победой Франко, республиканцы стали покидать родину. Несколько пароходов с испанцами прибыли в Одессу. Последнему из них пришлось долго стоять на рейде - то ли закончились отведенные для приезжих места распределения по Союзу, то ли братская республиканская солидарность иссякла...
Как бы то ни было, когда несчастных привезли в Норильск, многие из них от лагерного «гостеприимства» умерли... Хуан, перекрещенный в Ивана Мандракова, по возрасту попал сначала в воспитательный дом, откуда бежал. Он стал обычным беспризорником, воровал на базаре еду...
Его определили в Норильлаг, откуда уже было не сбежать .
О детях испанских республиканцев пишет и А.Солженицын.
Испанские дети - те самые, которые вывезены были во время Гражданской войны, но стали взрослыми после Второй мировой. Воспитанные в наших интернатах, они одинаково очень плохо сращивались с нашей жизнью. Многие порывались домой. Их объявляли социально опасными и отправляли в тюрьму, а особенно настойчивым - 58, часть 6 - шпионаж в пользу... Америки .
Таких проворных детей, которые успевали
схватить 58-ю статью, было немало. Гелий Павлов
получил ее в 12 лет. По 58-й вообще никакого
возрастного минимума не существовало! Доктор
Усма знал 6-летнего мальчика, сидевшего в колонии
по 58-й статье - уж это очевидный рекорд .
Гулаг принял 16-летнюю Галину
Антонову-Овсеенко - дочь полпреда СССР в
республиканской Испании. В 12 лет ее направили в
детдом, где находились дети репрессированных в
1937-1938 гг. Мать Галины умерла в тюрьме, отца и
брата расстреляли.
Рассказ Г.Антоновой-Овсеенко воспроизводит
А.Солженицын.
В этот детдом присылали также трудновоспитуемых подростков, слабоумных и малолетних преступников. Мы ждали: вот исполнится 16 лет, дадут паспорта и пойдем в ремесленные училища. А оказалось - перевели в тюрьму.
Я была ребенком, я имела право на детство. А так - кто я? Сирота, у которой отобрали живых родителей! Преступница, которая не совершала преступление. Детство прошло в тюрьме, юность тоже. На днях мне пойдет двадцатый год .
Дальнейшая судьба этой девушки неизвестна.
Стали обитателями ГУЛАГа и дети
спецпереселенцев. В 1941 г. нашей собеседнице Марии
Карловне Батищевой было 4 года. В этом возрасте
ребенок обычно себя не помнит. Но маленькая Маша
запомнила трагическую ночь на всю жизнь.
Всех жителей сгоняли, как скот, в одно место:
крики, плач, рев животных - и гроза. Она время от
времени освещала тот ужас, что творился в центре
села.
В чем была их вина? Все они были немцами, а значит,
автоматически становились «врагами народа».
Затем долгая дорога в Казахстан. Как выжили в
Казахстане, Мария Карловна не помнит, но жизнь в
спецпоселении описывает книга «ГУЛАГ: его
строители, обитатели и герои».
Смертность среди детей была огромной. Общими сведениями мы не располагаем, однако множество частных примеров раскрывает эту страшную картину.
В Ново-Лялинском районе, например, за 1931г. родилось 87, а умерло 347 детей, в Гаринском за два месяца родилось 32, а умерло 73 ребенка. В Перми на комбинате «К» за два месяца (август-сентябрь)умерло почти 30% всех детей.
В связи с высокой смертностью возросла и беспризорность. Практически сведения о беспризорных детях в первые годы существования кулацкой ссылки в централизованном порядке не фиксировались.
В первые полтора года ссылки вопрос об образовании детей из числа переселенцев практически не решался и отодвигался на второй план.
На фоне этого происходило падение морали среди спецпереселенцев, отказ от многих традиций, поощрение доносов и т.д. Спецпереселенцы практически лишались гражданских прав .
Мария Карловна с гордостью рассказывает о
том, что ее дед был участником Первой мировой
войны, получил ранение. В госпитале за ним
ухаживала одна из цесаревен - дочерей
императора. Она подарила деду Библию. Эта
реликвия хранится теперь у брата, в Германии.
Вернувшись на фронт, дед храбро сражался, за что и
получил из рук Николая Второго именные часы. Его
нашрадили двумя Георгиевскими крестами. Всё это
долго лежало на дне сундука.
Мария же - внучка георгиевского кавалера - на
целых 16 лет стала дочерью «врага народа». Вплоть
до 20 лет ее изгоняли отовсюду - из школы, из
училища, косо смотрели, называли фашисткой. В
паспорте стояло клеймо: спецпереселенка.
Мария, измученная непрекращающимися гонениями,
однажды, уже в Норильске, бросила в костер
ненавистный паспорт, надеясь таким способом,
избавится от отметки о гражданской
неполноценности. Заявив о потере паспорта, она со
страхом ждала приглашения в отдел. Она выдержала
всё, что кричал ей представитель власти -
главное, чтобы не было клейма.
Всю дорогу домой она проплакала. Прижимая к груди
новый паспорт, Мария боялась заглянуть в новый
документ. И только дома, осторожно открыв паспорт
и не увидев там страницы с клеймом, спокойно
вздохнула.
Мария Карловна Батищева до сих пор живет в
Норильске, воспитывает правнука и с
удовольствием откликается на приглашения
школьников рассказать о себе в день памяти жертв
политических репрессий.
Судьба Марии Карловны схожа с судьбой другой
женщины - Анны Ивановны Щепиловой.
Моего отца арестовывали дважды. В 1937 г. мне было уже шесть лет. После ареста отца начались наши хождения по мукам. В деревне нам не давали ни жить, ни учиться, считая «детьми врагов народа».
Когда я стала подростком, меня посылали на самые тяжелые работы в лес - пилить дрова наравне с взрослыми мужчинами. Со мной даже сверстники не дружили. Я вынуждена была уехать, но и там меня нигде не брали на работу. Вся жизнь прошла в страхе и муках. Теперь нет ни сил, ни здоровья! 33
Были у ГУЛАГа и другие дети - те, что жили рядом
с заключенными, но всё же дома (хотя домом чаще
всего была барачная каморка), учились в обычной
школе. Это дети так называемых вольняшек
,
вольнонаемных.
Тамара Викторовна Пичугина в 1950 г. была ученицей
первого класса норильской средней школы № 3.
Мы были обыкновенные непоседливые дети, любили прыгать в снег с крыш, кататься с горки, играть в дом. Однажды я, Лариса и Алла играли рядом с платформой. Решив обустроить свое будущее «жилище», мы начали очищать платформу от снега. Вскоре мы наткнулись на два трупа. Замерзшие люди были без валенок, но в телогрейках с номерами. Мы тут же побежали в ПРБ [производственно-рабочий блок]. Этот блок мы хорошо знали: там были «наши заключенные». Дядя Миша, дядя Коля... забрали эти трупы, что было дальше, я не знаю.
Вообще к заключенным мы относились как к обычным людям, не боялись их. В течение двух зим, например, после уроков мы бегали в «свой» блок ПРБ. Забежим бывало, а там тепло, печка из бочки, охранник с винтовкой спит. Наши «дяди» там грелись, обычно пили чай. Так вот, дядя Миша поможет валенки снять, рукавички у печки сушиться положит, стряхнет шаль и усадит нас за стол. Обогревшись, мы начинали рассказывать домашние задания.
Каждый из них отвечал за какой-нибудь предмет. Поправляют нас, добавляют, рассказывали так интересно. Проверив уроки, они давали каждой из нас по 2 р. 25 коп. на пирожное. Мы бежали в ларек и наслаждались сладостями.
Я теперь только понимаю, что, наверное, наши «дяди» были преподавателями, учеными, в общем, очень образованными людьми; возможно, они видели в нас своих собственных детей и внуков, с которыми их разлучили. Столько отцовского тепла и нежности было в их отношениях к нам .
Вспоминает Алевтина Щербакова - норильская поэтесса. В 1950 г. она также была первоклассницей.
Заключенные женщины, работавшие на оштукатуривании уже выстроенных домов на улице Севастопольской, были из Прибалтики. Необыкновенные прически с буклями и валиками надо лбом делали их в детских глазах нездешними красавицами.
Женщины и дети в любых условиях неотделимы друг от друга, и охрана часто в прямом смысле закрывала глаза, когда невольницы зазывали детей, чтобы просто поговорить с ними, приласкать. И один Бог знает, что в этот момент творилось в их сердцах и душах.
Дети приносили хлеб, а женщины дарили им сохранившиеся бусинки или необычные пуговички. Алька знала, чем заканчивались такие встречи - красавицы плакали.
Мама не поощряла этого общения (мало ли что), но особенно и не запрещала .
Случалось, что на глазах у детей разыгрывались самые настоящие трагедии. Свидетельницей таких трагедий не однажды была маленькая Тамарочка (Тамара Викторовна Пичугина).
Мы жили по улице Горной, блок № 96. За питьевой водой нужно было идти к колонке. Рядом с нашим блоком были два лаготделения - пятое и седьмое.
Так вот, стою я в очереди за водой и, как обычно, глазею по сторонам. В это время со стороны зоны из бани вышел мужчина в одних трусах, встал на перила и как прыгнет на колючую проволоку, всё тело себе ободрал. Тут с вышки охранник выстрелил и попал мужчине в бедро, затем вохровцы выскочили, наручники раненому надели и повели в лагерь.
Я не помню, чтобы меня эта картина сильно потрясла, помню, что мне дядю этого было жалко: наверное, ему очень холодно, подумала я.
Другой случай. Вижу как сейчас: зимой идет колонна заключенных, и вдруг из ее рядов выходит человек, раздевается до кальсон или до трусов и садится, съежившись прямо у дороги. Его не поднимали, с ним оставался один охранник, вся же колонна спокойно шла дальше. Затем приходило подкрепление, и его уводили в другое лаготделение.
Мы хорошо знали: этого человека проиграли в карты. Но рассказывали, что бывало, что никто так и не уводил таких бедолаг, они оставались у дороги и сидели, пока не замерзнут. Когда их заносило снегом, образовывались бугорки, вот эти-то бугорки иногда находили дети и «откатывали» с дороги .
Воспоминаниями делится М.М.Коротаева (Борун):
В школе был объявлен праздничный концерт. Обещали музыкальный театр, ну и, конечно, - наша школьная самодеятельность.
Но мы ждали артистов! Волновались, надели свои лучшие наряды, зал был переполнен. За закрытым занавесом настраивались инструменты, что-то двигали, приколачивали. Мы терпеливо ждали, замирая от счастья.
И наконец занавес открылся. Сцена сияла, светилась, блестела огнями, цветами, какими-то чудесными украшениями! Мы, замерев, слушали отрывки из оперетт, опер, сценки из спектаклей.
Артистки были в великолепных платьях, в прическах, с красивыми украшениями, мужчины - в черных костюмах, в белоснежных рубашках с бабочками - все красивые, веселые. Оркестр небольшой, но очень хороший.
В заключение их концерта мы вместе с артистами спели наш любимый «Енисейский вальс». Очень не хотелось отпускать артистов, и мы хлопали, хлопали. И нашу самодеятельность как-то уже не хотелось смотреть.
Решили вдруг бежать, посмотреть на артистов вблизи, проводить их хотя бы издали. Пробежав по коридору второго этажа, затем первого, мы услышали голоса в одном из классов и поняли, что там они, артисты. Тихо, на цыпочках, подкрались мы к двери, которая была чуть-чуть приоткрыта.
Первой заглянула Нина Пономаренко - и вдруг отпрянула, прошептав с ужасом: «Это не артисты, это - зэки!».
Следом заглянула я и тоже не поверила своим глазам - в едком, густом махорочном дыму увидела фигуры людей, сидевших на партах, расхаживающих по классу, и это действительно были зэки. Мы знали их - они чистили дороги, откапывали дома после пурги, строили дома, долбили землю, все одинаковые - в серых телогрейках, серых шапках-ушанках, с недобрыми глазами. Мы боялись их. Так зачем они здесь, что делают?
И тут я увидела нечто, что сразу отрезвило, - мешки, ящики, из которых виднелось что-то яркое, красивое. Да это же костюмы, инструменты наших артистов. Это - они, они!
Растерявшиеся, испуганные, стояли мы у двери, пока не услышали голоса в коридоре, - кто-то шел к классу. Мы бросились прочь, и увидели, как серые фигуры выходили, выносили костюмы и шли к выходу. Не было женщин, мужчин - все одинаково серые, унылые, молчаливые.
У школы стояла серая крытая грузовая машина, куда люди погрузились и уехали. Мы поняли: в зону. А мы всё стояли, не в силах осознать виденное, понятое, в головах недоуменный вопрос - ну зачем так? Почему?
В зал мы не вернулись, не могли. Когда уже сейчас я пою «Енисейский вальс», всегда вспоминаю тот далекий концерт и трагедию души, пережитую нами, детьми .
Мы попытались взглянуть на жизнь детей, которых
затянуло в лагерный водоворот. Конечно, так жили
не все советские дети, но очень многие. И дело
здесь не в количественных показателях, не в
процентах.
Конечно, у кого-то в сталинском СССР детство и
впрямь было счастливым - хотя вряд ли за это
следовало благодарить вождя. На воле дети
отправлялись в походы, пели песни у костра,
отдыхали в пионерских лагерях, а не в иных. Для
них сочиняли массу прекрасных песен, их любили
родители, они носили красивые туфельки...
Но мы не должны забывать и о тех детях, которых
партийные судьи приговаривали к трем, пяти,
восьми и десяти, двадцати пяти годам лагерей, к
расстрелу. Они рождались на полу грязных
вогонов-телятников, умирали в трюмах
переполненных барж, сходили с ума в детских
домах. Они жили в условиях, которых не
выдерживали устоявшиеся мужественные люди.
«Малолетки, - писал Солженицын, - были
“воровские пионеры”, они усваивали заветы
старших. Старшие охотно руководили и
мировоззрением малолеток и их тренировками в
воровстве. Учиться у них - заманчиво, не учиться
- невозможно» 38 .
Сталинские «законы о малолетках»
просуществовали 20 лет, «до указа от 24.4.54, чуть
послабившего: освободившего тех малолеток, кто
отбыл больше одной трети первого срока, - а если
их пять, десять, четырнадцать?» 39
То, что происходило в ГУЛАГЕ, - это детоубийство
в прямом смысле слова. До сих пор не открыты все
архивы. Но и тогда, когда их откроют, мы узнаем из
документов не о всех трагических детских
судьбах. Что-то, конечно, можно восстановить и по
воспоминаниям очевидцев, но их, увы, осталось не
так уж много.
Вряд ли получится описать судьбу каждого, кто
подвергся репрессиям, каждого ребенка, которого
лишили отца и матери, каждого, кто скитался
беспризорником по стране, всех умерших от голода
на Украине, от непосильного труда в лагерях, от
отсутствия лекарств и ухода в детских домах, от
холода в эшелонах спецпереселенцев... Но следует
сделать всё возможное, чтобы страшные страницы
нашей истории были заполнены не только
вопросительными знаками, но и свидетельствами.
ГАРФ. Ф. 9416-с. Д. 642. Л. 59. 36 Там же. С. 4-5.
37 О времени, о Норильске, о себе. С.
380-381.
38 Солженицын А.
Указ. соч. Т. 6.
С. 282-283.
39 Там же. С. 286.
Любовь Николаевна Овчинникова - учитель
гимназии № 4 г. Норильска.
В подготовке материалов, предназначенных для
изучения на уроках, участвовала ученица этой
гимназии Варвара Овчинникова.
Использованы рисунки бывших узников ГУЛАГа.
Дети врага народа
Узнав правду, я тогда написала письмо товарищу Сталину. Я написала, что это несправедливо, что мой отец ни в чем не виноват. Заканчивалось письмо так: «С пионерским приветом. Оля Аросева». Как ни странно, я получила ответ, он у меня хранится. В нем было написано, что дело отца отдано на пересмотр. Потом пришло письмо из военной прокуратуры: «Дело пересмотрено, приговор оставлен в силе». Это была ложь, потому что к тому времени отца уже не было в живых. И знала об этом только мама. Полина Семеновна, жена Молотова, сказала ей: «Не ждите, Саша не вернется». Но нам мама этого не сказала, а ее муж, Лобанов Михаил Алексеевич, вечерами тихо нам говорил: «Вы будете гордиться вашим отцом, отец ваш замечательный человек». Мама, когда слышала это, кричала на него: «Перестань, советская власть знает, что делает, зачем ты их настраиваешь?» А нас не надо было настраивать, мы были абсолютно убеждены в невиновности отца.
Мама, бедная мама! Всю жизнь она боялась. Сначала из-за своего дворянского происхождения, поскольку ее предками были графы Муравьевы, потом из-за того, что у ее троих детей отец - врага народа…
Мы часто ходили с сестрой Еленой на Лубянку и стояли в очередях, чтоб выяснить судьбу отца. Нам выдали справку, что он осужден на десять лет без права переписки… Не знали мы тогда, что это означает смертный приговор, у нас оставалась надежда. Мы продолжали ждать отца все десять лет.
Война раскидала всех нас. Мама уехала в эвакуацию с учреждением своего мужа, Наташа, старшая сестра, зная хорошо немецкий язык, как и все мы его знали, ушла на фронт и стала переводчиком в седьмом отделе армии. Я ее провожала и никогда не забуду метро «Площадь Маяковского», где формировалась их часть. Наташе дали кирзовые сапоги сорокового размера, а у нее был тридцать четвертый, шинель была до пола. После того как они сели в вагон и уехали, я осталась стоять у колонны и горько рыдала. Наташа в огромных сапогах, шинели и шапке-ушанке казалась такой маленькой…
А мы с Еленой поехали на трудовой фронт. Я могла и не ехать, посылали только старшие классы, но мне не хотелось оставаться одной, и я увязалась за сестрой. Нас повезли в Орловскую область. В селе Жуковка мы рыли противотанковые окопы, и там я познакомилась с ребятами из циркового училища.
Вернувшись в Москву, мы с Леной оказались совершенно одни. Мама оставила нам мешок сухарей, деньги и пропуск на выезд. Но мы решили никуда не уезжать, а заниматься своим любимым театральным делом. Елена поступила в театральное училище (МГТУ), а меня не взяли - я еще не окончила десятилетку. Я не очень-то огорчилась, пошла и поступила в цирковое училище. Я очень любила лошадей, мечтала стать наездницей, но все лошади были на фронте. В училище я научилась жонглированию, эквилибристике, гимнастике и актерскому мастерству, которое преподавал рыжий клоун (забыла его фамилию). Цирковое училище я не закончила. Получив аттестат зрелости в школе, поступила в театральное училище, с которого и началась моя профессиональная жизнь. Актерской профессии я верна и по сю пору.
Закончилась война, вернулась из эвакуации мама, вернулась с фронта Наташа, а мы с Еленой, наоборот, покинули Москву. Лену со всем курсом отправили в Вильнюс, создавать русский театр, а я уехала в Ленинград, в Театр комедии. Там все складывалось вроде бы хорошо, у меня уже были главные роли, но я продолжала чувствовать и слышать за своей спиной - дочь врага народа. Театр представлял меня на звание, но мне его не присвоили, за границу не выпускали. Причина была одна.
Я дождалась 1948 года, когда истек срок, к которому приговорили отца. На заявление с просьбой сообщить мне о судьбе моего отца я получила справку - умер в 1945 году в местах заключения. Это была очередная ложь. Невозможно себе представить, чтобы папа, будучи живым, не дал о себе знать за все эти годы. И я снова ждала. Ждала, как в детстве, когда он поднимался на лифте. Вдруг сейчас кто-то стукнет в окно или позвонит в дверь, и я или получу весточку, или увижу моего папу.
В 1953 году, когда умер Сталин, я сразу подала просьбу о реабилитации отца. Мне долго не отвечали, я подала две жалобы, у меня есть ответы на них. Потом я пошла в прокуратуру, и там мне очень просто объяснили: «Вы знаете, сколько миллионов людей нужно реабилитировать, мы просто не успеваем».
Позже там, где мы с Еленой выстаивали в очередях, надеясь получить хоть какую-то информацию, мне дали подлинные документы допросов отца, справки, протоколы заседаний тройки под председательством Ульриха. Я читала эти документы со слезами на глазах. После каждого допроса отец писал только одно - прошу не трогать моих ни в чем не повинных детей. С каждым протоколом почерк его становился все хуже и хуже.
Отца судили вместе с Антоновым-Овсеенко, судьба снова свела их, уже в последние мгновения жизни. Отца спросили, признает ли он свою вину, он ответил - нет. То же самое ответил Антонов-Овсеенко. Сын Антонова-Овсеенко написал в своем исследовании тех событий, что Ульрих махнул рукой и сказал: «Эти не признают».
В документах было написано, что приговор отцу был вынесен 8 февраля 1938 года, а 10 февраля 1938 года приведен в исполнение. Это была правда. В 1955 году я получила справку о том, что отец реабилитирован посмертно, в виду отсутствия состава преступления. И это тоже была правда, страшная правда.
Вскоре после этого раздался звонок, звонила моя тетушка Августа из Ленинграда. Она мне сказала: «Приезжай, отец тебе кое-что оставил у меня». Я сразу поехала, и она вручила мне вынутые из корзины, как из волшебной шкатулки, тетрадки - жизнь моего отца в последние годы. В них была его израненная душа, его кровоточащее сердце, его трагические мысли, попытки понять и осознать все, что происходит с ним и в личной жизни, и в стране. Читая, я почти ослепла от горя, от его почерка и от того, что прошлое навалилось на меня страшной тяжестью. Мои глаза стали плохо видеть, но я читала и читала, с жадностью впитывая каждый кусочек страданий этого человека, моего родного отца. Многое мне стало ясно, детские воспоминания соединились с моими взрослыми размышлениями об этой страшной поре в его жизни и в жизни нашей семьи.
Вот эти дневники, написанные с 1932 по 1937 год.
Из книги «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить автора Михин Петр АлексеевичГлава девятая По пятам врага Конец августа - сентябрь 1943 года Спасибо Капитонычу!Обескровленная после харьковских боев дивизия с боями продвигалась по Украине. Наша задача: не дать закрепиться противнику, на плечах врага продвинуться как можно дальше на юг. Немцы
Из книги Сергей Вавилов автора Келер Владимир РомановичГлава XIV СЛУГА НАРОДА Президентом Академии наук С. И. Вавилов был избран в июне 1945 года. «Он был единственным и естественным кандидатом на этот пост», - говорил академик И. П. Бардин.Действительно, в лице вновь избранного президента счастливо сочетались все основные
Из книги Трибунал для Героев автора Звягинцев ВячеславГлава 4. На врага - с клеймом «врага» Признаны виновными в совершении контрреволюционных и воинских должностных преступлений:1. Дважды Герой Советского Союза (1944, 1945) маршал бронетанковых войск Богданов Семен Ильич (1894–1960) - в 1915 г. призван в армию, участник 1-й мировой
Из книги Хроника рядового разведчика. Фронтовая разведка в годы Великой Отечественной войны. 1943–1945 гг. автора Фокин Евгений ИвановичС ярлыком «врага народа» Я встретил его на Ярославском вокзале. Невероятно, но я его узнал. Я увидел знакомый блеск в его глазах в тот момент, когда он, прислонив к стене тщательно отполированную деревянную клюку, снял большие затененные очки и, близоруко оглядываясь,
Из книги Вызываем огонь на себя автора Пшимановский ЯнушГлава шестая. В ОБЛИЧЬЕ ВРАГА
Из книги Лебединая песня автора Горчаков Овидий АлександровичГлава первая. ЛЕБЕДЬ ЛЕТИТ В ТЫЛ ВРАГА
Из книги Огонь ведут "Катюши" [Военные мемуары] автора Нестеренко Алексей ИвановичГлава шестая. По тылам врага В начале декабря 1941 года фашистское командование, чтобы обеспечить продвижение танков Гудериана к Москве с юга, предприняло наступление на елецком направлении. Враг захватил Елец и продолжал наступать на Задонск. Руководствуясь общим планом
Из книги Изменники Родины автора Энден ЛиляГлава 13 Сын врага народа В стеклянные форточки заколоченных окон смотрела луна; от дверцы железной печурки по комнате метались красноватые блики.Николай Венецкий сидел перед печкой, время от времени подкладывая по одной маленькие чурочки, и слушал рассказ Лены.- А
Из книги Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом автора Казанцев Александр СтепановичГлава III «Воля народа» С опубликованием Манифеста все русские антибольшевики поверили, что Германия, наконец, признала свои ошибки, отказалась от своих преступных замыслов по отношению к России и решилась оказать помощь русскому антибольшевизму. Это было бы только
Из книги Мусульманский батальон автора Беляев ЭдуардГлава вторая ВРАГА БИТЬ - НЕ ПОСУДУ: УМ НУЖЕН… В канун атаки на дворец полковник Василий Колесник, как руководитель операции, пересчитал буквально по головам имеющуюся в его распоряжении живую силу. Что он «имел с гусь»? Посчитал - прослезился: выходило не густо. «С гусь»
Из книги Солдат столетия автора Старинов Илья ГригорьевичГлава 2. Один в тылу врага Добрякову посчастливилось незамеченным приземлиться в большом саду. Собирая парашют, борт-механик давал условные звуковые сигналы, но ответа не было. На улице были слышны голоса, кто-то разговаривал, кто-то шел, громко постукивая кованными
Из книги Мой дед Лев Троцкий и его семья автора Аксельрод Юлия СергеевнаИз статьи С. Ларькова, Е. Русаковой, И. Флиге «Сергей Седов «сын врага народа Троцкого» О работе Седова в Красноярске мы знаем из публикации К.Ф. Попова, помещенной на сайте Красноярского общества «Мемориал», следующее.Седов был принят на Красноярский машиностроительный
Из книги Заря победы автора Лелюшенко Дмитрий ДаниловичГлава пятая Остановить врага! 15 ноября враг предпринял новое наступление на Москву. На этот раз он обходил ее с севера, со стороны Калинина, нанося главный удар на Клин, а на юге - в направлении Тулы.Утром 17 ноября меня вызвали в Ставку. В полдень я был у Б. М.
Из книги Слезинка ребенка [Дневник писателя] автора Достоевский Федор МихайловичIII. Елка в клубе художников. Дети мыслящие и дети облегчаемые. «Обжорливая младость». Вуйки. Толкающиеся подростки. Поторопившийся московский капитан Елку и танцы в клубе художников я, конечно, не стану подробно описывать; все это было уже давно и в свое время описано, так
Из книги Крёстный отец «питерских» автора Шутов Юрий ТитовичГлава 16. «Труп врага всегда хорошо пахнет» …И даже один порок у сидящего на троне всегда гораздо опасней всех пороков простых людей, вместе взятых… Собчак сильно разобиделся на депутатов, не захотевших заплатить даже 60 тысяч рублей из городской казны за его
Из книги Анатолий Собчак. Отец Ксении, муж Людмилы автора Шутов Юрий ТитовичГлава 16 «Труп врага всегда хорошо пахнет» …И даже один порок у сидящего на троне всегда гораздо опасней всех пороков простых людей, вместе взятых… Собчак сильно разобиделся на депутатов, не захотевших заплатить даже 60 тысяч рублей из городской казны за его
Зима 1932–1933 года в Ростове-на-Дону. Мне семь лет. Все чаще я слышу слово «голод». Появляются и другие – новые слова: рабкоп, карточки, боны, торгсин . Мама относит туда свой перстень и пару серебряных ложек – наше семейное богатство. Торгсин для меня – сказка. Я стою у витрин с выставленными там колбасами, сосисками, черной икрой, конфетами, шоколадом, пирожными. Не прошу: прекрасно понимаю, что купить этого мама не может. Самое большое, что ей удавалось купить для меня, – это немного риса и кусочек масла. Нет, я, единственный и болезненный ребенок, не голодаю. Я не хочу есть мамалыгу, такую красивую на вид, похожую на заварной крем, но, на мой вкус, отвратительную. Ненавижу я и перловку, и меня удивляет, с какой жадностью ее съедает Ленька – мальчик, что живет в квартире над нами и иногда приходит ко мне поиграть. Он тихий, добрый и не задиристый. Всегда как будто бы всех стесняется и боится. Какое-то время спустя я узнаю, что у Леньки умер дедушка, и взрослые говорят, что его не в чем похоронить. Нет гроба. Мне страшно и непонятно: значит, дедушка так и будет лежать у них мертвый дома? Я хочу расспросить Леньку, но он давно уже не приходит к нам. Потом я узнаю, что дедушке сделали гроб из разбитых ящиков и похоронили. А Ленька все не приходит. Лишь спустя много времени мне говорят, что он тоже умер. Они были очень тихими людьми, Ленькина семья, и голодали молча. Умерли самые слабые, старый и малый.
В Ростове в начале 30-х годов мама пошла учиться на курсы РОККа, готовившие медсестер. Кончила она их блестяще и пошла работать в отделение гинекологии Пролетарской больницы. Той зимой мамино отделение, как и многие другие, закрыли и сделали детское. У них лежат беспризорные дети, голодающие . Эти слова я уже хорошо знаю, а беспризорных видела не раз. То на базаре, где один из них – грязный, оборванный – вырвал у мамы из рук кошелек, то по дороге от бабушки вечером у огромного котла, где днем варят асфальт. Он еще теплый, и они спят, прижавшись к нему темной, грязной, страшной кучей. Дома в своей кроватке я напряженно думаю и не могу понять, почему они одни зимой спят на улице? А где же их мамы? На все мои вопросы мне коротко отвечают: «Голод». Но что же такое голод, почему он, понять я так и не могу.
Дома мама часто рассказывает о ребятах, что лежат в их отделении. Некоторых я уже знаю по именам. Сегодня вечером мама уходит на дежурство, а меня не с кем оставить. Я с радостью иду с ней. Мы быстро проходим по коридору и оказываемся в дежурке. Мама надевает халат, а потом говорит, что я могу выйти познакомиться с детьми. Конечно, из-за своей проклятой застенчивости я не решаюсь. Тогда она приводит нескольких ребят в дежурку.
Передо мной стоят в длинных, до пола, рубашках с печатями странные существа. Ясно, я понимаю, что они дети, но как же мама могла говорить, что даже хорошенькие?! Как она вообще отличает их друг от друга? Я вижу только обритые наголо головы, покрытые струпьями, невероятно худые и бледные личики с болячками на губах и тонюсенькие, как палочки, ручки.
Понять, кто их них мальчик, а кто девочка, я не могу. Кисти рук тоже покрыты струпьями, временами они задирают свисающие до пола рубашки, и тогда я вижу огромные животы, которые они расчесывают. Их поддерживают тонюсенькие палочки-ножки.
По-моему, мама поняла силу моего потрясения и тотчас увела ребятишек. Теперь дома я без конца слушаю рассказы об этих детях. Часто они совсем не предназначены мне, но что можно утаить от ребенка в двух комнатах нашей квартиры? Когда я не хочу пить рыбий жир, она рассказывает, как ребята вырывают у нее из рук ложку с ним, как вылизывают ее. Вечером в кровати слышу, как в другой комнате мама рассказывает, что сегодня удалось вынуть в последний момент из петли в уборной мальчика. Его повесили старшие за то, что не захотел отдать свою пайку хлеба. Я уже все хорошо знаю о чесотке, лишаях, кровавых поносах, выпадающей прямой кишке.
Те, что постарше, бьют во дворе больницы воробьев, пекут в золе костра и съедают с внутренностями и косточками. Я часто слышу о смерти. Всю свою жизнь помнила мама мальчика, совсем маленького. Он умирал долго и трудно. В последнюю ночь она сидела рядом с ним не отходя. Он бредил, метался и в бреду все звал мамку и просил «картопли». Уже рассвело, он вдруг затих, успокоился, широко открыл глаза, осмысленно посмотрел на маму, улыбнулся и сказал: «Мамка пришла, картопли принесла».
Не война, не блокада, не оккупация, даже не засуха... Богатейший наш юг! Пройдет еще много-много лет, прежде чем я пойму, что причина – еще в одном новом и очень для меня тогда трудном слове коллективизация...
И.Г. Гентош
Архив МИЛО «Возвращение». Машинопись
Я родилась в Ленинграде в семье командира Красной Армии Кривошеина Бориса Евгеньевича. Моя мать, Кривошеина Татьяна Александровна, была по образованию художник-архитектор. В семье было трое детей.
Отец мой окончил в июне 1914 г. Московское Александровское училище в один год с М.Н.Тухачевским. Был выпущен подпоручиком в Кексгольмский Гвардейский полк в Варшаву. Принял участие в первой мировой войне, в 1916 г. получил звание полковника и принял 22-й Сибирский полк. Имел серьезные ранения и отравление газами, получил 10 боевых наград и золотое оружие. После революции перешел в Красную Армию и принял участие в ее формировании, занимал высокие командные должности. Погиб он до начала репрессий. Мать осталась с тремя детьми в возрасте от шести недель до шести лет.
Моя мать была арестована в ночь с 9 на 10 декабря 1940 г. Это была страшная ночь. Пришли двое: оперативник Костерин (брюнет среднего роста) и следователь Климентьев (блондин, высокого роста), который потом при допросах изыскано издевался над моей матерью. Обыск в нашей большой квартире продолжался всю ночь, утром мать увезли, оставив нас без средств. Таким образом, наша голодная жизнь началась еще до войны и блокады.
Мы остались на попечении няни, которая заменяла нам бабушку, без средств к существованию. Нас должны были тоже репрессировать, но этому помешали начало войны и блокада. К нам подсылалась одна негодная женщина, дочь сексотки, известной под кличкой «Клеопатра». Но мы вели себя очень осторожно и на ее провокационные высказывания не отвечали, наоборот, мы были примерными детьми, выращенными Советской властью.
Мать осудили 24 марта 1941 г. на 6 лет лагерей и 4 года поражения в правах. 15 июня 1941 г. ее вывезли из Ленинграда. Срок свой она отбывала в Карагандинских лагерях.
Пережить нам пришлось много: очереди в приемной «Большого дома», чтобы узнать, где она содержится, и очереди для передачи денег (раз в месяц) на Шпалерной улице. Узнали, что у нас в стране нет политического кодекса, есть только уголовный кодекс с политической статьей «58».
Первое время мы не чувствовали себя униженными, жизнь шла нормально, мы учились, но стали голодными. Я не могу говорить о том, что знакомые от нас отвернулись. Люди нас не избегали при встрече, но в дом не ходили. В нашем престижном доме нас жалели, старались подкормить, жертвовали няне иногда деньги. Но все равно мы жили впроголодь, поэтому в блокаду умерли брат, сестра и няня. Я осталась одна. Меня выходила моя школьная учительница Надежда Ефимовна Ковалева (13-я школа Петр. р-на).
Пережив зиму 1941–42 г. в блокадном Ленинграде и потеряв всех родных, я весной 1942 г. устроилась мотористом в СЗРП, т. к. до войны занималась в яхт-клубе «Водник» водо-моторным спортом. В мае 1942 г. наши катера отправили на «Дорогу жизни» перевозить людей и грузы, начиная с продовольствия и кончая взрывчаткой, и оттуда меня хотели возвратить в город, как дочь «врага народа». Когда меня вызвали в СМЕРШ, я сказала: «Я дочь командира Красной Армии и имею право защищать Родину!» К моему счастью, капитан госбезопасности был порядочным человеком, оставил меня, но все же держал под наблюдением.
Моя мать была в Карлаге до 1943 года, потом в ссылке. В 1957 г. она была реабилитирована, но я все равно чувствовала себя иногда изгоем нашего социалистического общества.
Кривошеина Марина Борисовна, г. Санкт-Петербург.
Отец мой, Рыков Михаил Евдокимович, был арестован в г. Новосибирске 1 августа 1937 г. (было у него два ромба). Мама, Рыкова Нина Эдуардовна, была арестована 10 октября 1937 г. в Москве (работала она старшим инспектором Комитета СТО при СНК СССР).
После ареста родителей мы с сестрой и бабушкой продолжали жить в нашей же квартире по адресу: Чистые пруды, дом 12, корпус 2, кв. 66 (это был дом кооперативный, военной кооперации). Только занимали мы уже не всю квартиру, а только одну комнату, так как одна комната (папин кабинет) была опечатана, а во вторую еще при нас вселился майор НКВД с семьей.
5 февраля 1938 года к нам явилась дама с просьбой проехать с ней к началь-нику детского отдела НКВД, якобы он интересуется, как к нам относилась бабушка и как вообще мы с сестрой живем. Бабушка ей сказала, что нам пора в школу (учились мы во вторую смену), на что эта особа ответила, что подбросит нас на своей машине ко второму уроку, чтобы мы взяли с собой только учебники и тетради.
Привезла она нас в Даниловский детприемник для несовершеннолетних преступников. В приемнике нас сфотографировали в анфас и в профиль, прикрепив к груди какие-то номера, и сняли отпечатки пальцев. Больше мы домой не вернулись. В детприемнике выводили нас на прогулку по территории монастыря в сопровождении сотрудников НКВД.
Бабушка искала нас во всех отделениях милиции и моргах. Но ничего не узнала. И только директор нашей школы 8 февраля сообщил ей, что мы взяты в детприемник и 9 февраля 1938 г. будем отправлены в детский дом Днепропетровска. Отправляли малыми группами по 10–12 человек в сопровождении работников НКВД. Нашу группу сопровождали два мужчины и одна женщина, одеты они были в гражданское.
Детский дом № 1 Днепропетровска был освобожден от бывших воспитанников и целиком предназначался для детей «врагов народа». В основном это были дети военных и политработников. Ехали мы вместе с сестрами Панцержанскими (адмирал флота), сестрами Кирилловыми (поэт), Камилом Фраучи (сын Артузова) и т. д.
Через некоторое время младших детей отправили в другие города, тем самым разлучив сестер и братьев с родными, некоторым изменили фамилии. В нашем детдоме был у директора заместитель по политической части, который частенько вызывал к себе для бесед, которые сводились лишь к одному, чтобы мы отказались от своих родителей. Конечно, мы этого не сделали.
Всем нам, старшим воспитанникам, хотелось быть комсомольцами, но нас не допускали и близко.
По нашей настоятельной просьбе директор детдома направил в Москву одну из воспитательниц к секретарю ЦК ВЛКСМ за советом, или вернее, разрешением о приеме нас в комсомол. Получив от секретаря ЦК ВЛКСМ разрешение, нас приняли.
В начале войны мы с группой городских ребят, во главе с нашей воспитательницей, выехали в колхоз для уборки урожая. Вернувшись из колхоза, детского дома мы не застали, он эвакуировался в тыл страны. А через три дня в город спустился немецкий десант. И выходили из города кто как мог, без документов, денег и вещей. С горем пополам добравшись до г. Энгельса Саратовской области (там должна была быть моя бабушка) уже в октябре 1941 г., бабушку я там не застала, ее выслали в Ялутаровск.
На заявления с просьбой взять меня в армию, систематически получала отказ.
И только в конце 1942 года, когда было очень тяжело под Сталинградом, меня призвали в армию. Прошла я от Сталинграда до Берлина, закончила войну командиром зенитного расчета, старшим сержантом. Демобилизовалась в октябре 1945 года.
Г.М. Рыкова, Москва.
Архив МИЛО «Возвращение». Рукопись.
Мой отец – Лейкин Оскар Аркадьевич – был арестован в Хабаровске в 1937 году. Он работал тогда начальником краевого управления связи. Осужден был в 1938-м, умер, по сведениям ЗАГСа, в 1941-м. Мать – Полина Исааковна Акивис – арестована тогда же и отправлена на восемь лет в Карлаг.
Меня поместили в детприемник в Хабаровске, где мы, дети репрессированных, содержались вместе с малолетними преступниками. На всю жизнь мне запомнился день нашей отправки. Детей разделили на группы. Маленькие брат с сестрой, попав в разные места, отчаянно плакали, вцепившись друг в друга. И просили их не разъединять все дети. Но ни просьбы, ни горький плач не помогли...
Нас посадили в товарные вагоны и повезли. Так я попала в детдом под Красноярском. Как мы жили при начальнице-пьянице, при пьянках, поножовщине, рассказывать долго и грустно...
Раменская Анна Оскаровна, г. Караганда.
Наша семья состояла из семи человек: отец, мать, пятеро детей. Отец, Бачук Иосиф Михайлович, работал на Харьковском паровозном заводе мастером цеха. В ноябре 1937 года отец в четыре часа утра был увезен машиной «черный ворон». Через много лет стало известно, что он работал на строительстве Беломорско-Балтийского канала, где и умер. Мать, Бачук Матрену Платоновну, сорокадевятилетнюю домохозяйку, женщину малограмотную, арестовали через шесть месяцев. Потом мы как-то узнали, что мать отправлена на пять лет в Казахстан.
Меня как несовершеннолетнюю забрали в приемник-распределитель в городе Харькове, где продержали три месяца на голодном пайке, на лагерном режиме. Нас с собаками, под конвоем водили как детей политических «врагов народа». Потом меня отправили в детский дом в Черниговскую область. В школе меня исключили из пионеров как дочь «врагов народа». Брата тоже в восьмом классе исключили из комсомола, и он бросил школу и уехал на Донбасс, где устроился где-то на работу. Связи друг с другом никто не поддерживал, не разрешали.
После окончания школы я решила пойти в прокуратуру, узнать что-либо о судьбе родителей. С большим трудом узнала адрес и поехала тайком к своей маме. Впоследствии мы уже так и не смогли собраться вместе (кроме среднего брата). Так была поломана наша большая, честная, трудолюбивая, преданная родине семья, семья простого рабочего, даже не члена партии.
Столярова Любовь Иосифовна, г. Житомир.
Я, Новикова Мария Лукьяновна, хочу знать, где погиб наш отец, Новиков Лука Аристархович, где он захоронен. Документов у нас нет никаких, кроме свидетельства о рождении: родился он 9 июня 1897 года. А забрали его в 1937 году, в 12 часов ночи 20 сентября, прямо с работы. Работал он бессменно: днем возил воду для людей и машин, а ночью сторожевал, в общем, и домой-то совсем не приходил.
Но сначала я напишу, как нас раскулачили. В 1929 году, в эту пору мне было четыре года, нас у отца было семеро. Местная власть, сельский совет гоняли нашего отца, издевались, как им только хотелось и без всяких причин. Заберут его, свяжут руки назад и гонят восемнадцать километров до Большетроицкой милиции. Сами верхом, а его гонят и секут хуже скотины. А там разберутся, что без всякой причины, и отпустят его. И так продолжалось издевательство до 1935 года. А потом осудили его, дали семь лет вольной высылки. Он на это был согласен, он отдал документы, но документы ему не отдали, перевели эту судимость на год тюрьмы. Он отбыл за шесть месяцев и вернулся. В это время пришел к нему бригадир и сказал: «Лукьян, подавай заявление, теперь тебя примут в колхоз...» И сразу отца послали на работу, заготавливать лес. Какая это радость была для всей нашей семьи, что нас приняли в общество! Но недолго радовались: в 37-м году его забрали...
А мать наша все эти годы, вместе с нами, сколько приняла страданий! Водила нас по чужим хатам, голых, голодных и страдавших от холода. Все у нас забрали и голых выгнали из хаты, выкинули, как котят. За все наши годы-странствия трое детей умерло... Когда умирали дети, мать уберет покойную и перекрестится: «Слава тебе, Господи, отмучилась...» – покойную уберет, а малютку на то место ложит. Думала, что она наберется болезни и помрет, а она, Бог дал, жива до сих пор. И как нам тяжко было жить каждый день! Мать где-либо разживется, сварит нам, а если не успеем поесть, то они выливают из чугуна и говорят: «Вы, кулацкие дети, жить не должны, вам все равно подыхать!» Даже карманы вывертывали и крошки вытряхивали, чтобы не досталось...
В 33-м году был такой случай. В чулане у нас только и было богатство – сундук, как раньше называли общий деревянный ящик. Пришли двое наших односельчан, повыкидывали из ящика рваное тряпье, видят – там брать нечего. А мать была одета в шубу из овечьих шкур, раньше такая одежда была, и платок на ней был теплый, а они стали насильно ее раздевать и раскрывать. Тут мы видим, что мать так терзают, и бросились к ней, и подняли крик. Они начали над ней топотать и кричать на нее: «Что ты детей научила!» – но все же не раздели, наша оборона подействовала. В общем, все не напишешь, а если все писать, получится большая книга.
А теперь мы вас просим, сможете ли вы найти то место, где отец захоронен, умер или его убили. Когда забрали его, он был в Белгородской тюрьме. Ездила мать, она в НКВД брала разрешение, чтобы передать еду. А придет туда – неделями в очереди стояли, столько миру было, страсть! А потом с Белгорода его отправили, получили мы от него первое письмо: Амурская железная дорога, он попросил денег. Получаем второе письмо: деньги пришли, хранятся около меня в кассе, а мне их не дают. А потом получили третье письмо – город Свободный, и написал: суда не видели и не слышали, но сказали, что десять лет...
А потом пишет, прошел я все комиссии, признали меня здоровым, отобрали нас таких людей, готовят к отправке, а куда будут отправлять, не знаем. Наслышки есть, на Франца Иосифа Землю, и больше не было ни одного письма. Что с ним сделали, куда его дели – ничего мы не знаем. Нас, его детей, еще пять человек, три дочери и два сына. Хотя нам и самим скоро помирать, но хотим знать, где он сложил свою голову. В ту ночь, когда его забрали, с нашего села забрали пять человек. Из них на одного друг прислал, что он умер, двое через десять лет вернулись домой и дома умерли, а нашего отца неизвестно где дели.
Я сама 25-го года рождения, помню всю нашу страшную муку от начала до конца. Когда кулачили, мне было четыре года, и я все помню с четырехлетнего возраста, как и что над нами делали, и, наверное, такого не забудешь никогда. Восемнадцать лет мы ходили по квартирам и даже по земле ходили с опаской, глупых людей очень много было. Идешь, а он встречается и тебе в глаза говорит: «Что, кулачка, ходишь?» – и мы вели себя тише воды ниже травы. Встречаешься со своим злодеем, кланяешься ему и называешь по имени и отчеству, иначе нельзя... Мы же – враги! А так рассудить: какой наш отец кулак, если он даже неграмотный и был большой трудяга, работал, себя не щадил?..
Новикова Мария Лукьяновна,Белгородская область, Шебекинский район,Большетроицкое п/о, с. Осиповка.
Жили мы в Магнитогорске. Папа – Воротинцев Григорий Васильевич –работал на Магнитогорском комбинате разнорабочим. 22 августа 1937 года его арестовали. Меня при аресте не было. Не видела я последних минут пребывания папы дома, не услышала его прощальных слов. А 13 ноября 1937 г. пришли за мамой. Папу обвинили, что он японский шпион (согласно свидетельству о смерти он погиб в 1941 году), а маму, Воротинцеву Анастасию Павловну, – в том, что она скрывала шпионскую деятельность мужа. Она была осуждена на пять лет в Карагандинские лагеря с оставлением по вольному найму там же.
Нас с братом отвезли в клуб НКВД. За ночь собрали тринадцать детей. Потом отправили всех в детприемник Челябинска. Там было около пятисот детей и еще где-то находились дети ясельного возраста...
В детприемнике мы прожили две недели, и нас, шестерых детей, повезли в Казахстан. Нашу группу привезли в Уральск. НКВД прислало за нами «черный ворон», так как других машин у них не было, а стоял холод. Привезли нас в поселок Круглоозерный. Встретил нас директор детдома, кажется, фамилия его Краснов. До работы в детдоме он был командиром Красной Армии на Дальнем Востоке. Детдом имел плантацию, на которой трудились дети. Выращивали арбузы, дыни, помидоры и другие овощи, обеспечивали себя на круглый год. Воспитательная работа была хорошая. И вот этого директора арестовало НКВД...
В детдоме работал очень хороший воспитатель, его тоже арестовали. Он жил с очень старым отцом, который остался без средств к существованию. И мы, пока жили в Уральске, брали тайком продукты в столовой и ходили, кормили его...
После окончания седьмого класса я поступила в ремесленное училище в Магнитогорске, работала электриком в коксохимическом цехе металлургического комбината. Маму, которая к этому времени отбыла срок наказания, в Магнитогорске прописывать не стали, сказали за 24 часа оставить город. Уехала она в Верхнекизильск, там паспортов не было. Когда стали давать паспорта, мама получила и приехала ко мне. Все «волчьи документы» были зашиты у нее в подушке, так она боялась. Я нашла их после ее смерти, все они почти превратились в труху. Высылаю вам то немногое, что сохранилось...
Разина Валентина Григорьевна,г. Свердловск.
Мой брат, Трахтенберг Леонид Михайлович, 1924 г. р., в 1938 году, учеником седьмого класса, был арестован и более полугода сидел в одиночке НКВД. Причина – фамилия брата оказалась в списке активистов областной библиотеки, составленном работником библиотеки, оказавшимся «троцкистом». К счастью, отец арестованного вместе с братом приятеля Олега Вязова [...] оказался сведущим в юридических делах и добился рассмотрения дела в Верховном суде РСФСР. 8 марта 1939 г. появилось Определение Верховного суда, отменявшее постановление Ивановского облсуда от 5 февраля 1939 г., обвинявшего Вязова О.Е. и Трахтенберга Л.М. по статье 58-10 п. 1 УК, поскольку к «началу их преступных действий они имели по 13 лет каждый и не могли привлекаться по контрреволюционному преступлению согласно закону от 7/IV–1935 г.» Ребят освободили. Перевели в разные школы. Всем пригрозили, чтобы помалкивали.
Вернулась жизнь, учеба... В сорок первом внезапно на второй день войны арестовывают отца. Вскоре мать выгоняют с работы. Все мы чувствуем необходимость отпора беде. И вместе с тем – семья «врага народа». 13 сентября брат исчезает из дома. Только через три мучительных дня получили от него по почте записочку: «Мамочка, прости. Еду на фронт. Надеюсь, что папино дело повернется благоприятно». Писали Сталину, он – с фронта, мать – отсюда. Успели получить от брата сообщение, что он получил наше известие о возвращении отца из лагеря. (Отца, смертельно больного, сактировали в 1943 году. Два года в Вятлаге превратили его, доброго, здорового и веселого человека, в подавленного и запуганного инвалида. Два месяца не дожил он до окончания войны.) Брат был ранен, снова фронт. Погиб, исчез 13–15 сентября 1943 года при нашем прорыве севернее Брянска, командуя отрядом автоматчиков.
Смею думать, что брат был из тех сынов земли, что призваны хранить ее и вести к свету.
Трахтенберг Р.М. 02.01.1989.
Моя мама, будучи еще совсем молодой, работая в типографии в Ташкенте, не вступила вовремя в комсомол (во время коллективизации их «раскулачили», и вся многодетная семья приехала жить в Ташкент). На нее было заведено дело, которое закончилось арестом. Затем поэтапная трудовая деятельность на Беломорканале, в Норильске, и последнее место ее пребывания – Казлаг, а именно Карагандинская область, село Долинское. Там я родилась в 1939 году. Жила я, естественно, не с ней, а недалеко от зоны, в детдоме для детей политзаключенных. Не пришлось мне в своей жизни никогда произнести слово «папа», так как у меня его не было. Память детства, годы, проведенные в детдоме, очень ясно запечатлелись. Она, эта память, не дает мне покоя очень много лет. В нашем детдоме жили дети от грудного возраста до школьного периода. Условия проживания были тяжелые, кормили нас плохо. Приходилось лазить по помойкам, подкармливаться ягодами в лесу. Очень многие дети болели, умирали. Но самое страшное, над нами там издевались в полном смысле этого слова. Нас били, заставляли долго простаивать в углу на коленях за малейшую шалость... Однажды во время тихого часа я никак не могла заснуть. Тетя Дина, воспитательница, села мне на голову, и если бы я не повернулась, возможно, меня бы не было в живых. Жила я там до 1946 года, пока не освободилась из заключения мама (пробыла она в лагерях 12 лет)...
Неля Николаевна Симонова
С 15 июня 1938 года, в течение одного часа (это произошло ночью) я стала круглой сиротой в шесть лет и семь месяцев от роду, а моя сестренка Аэлла – в одиннадцать лет, так как маму тоже арестовали как жену «врага народа»... Маму арестовали... после расстрела отца... Отца же арестовали 13 декабря 1937 года во время отдыха в Сочи, перевели в Бутырскую тюрьму в Москве, 26 апреля 1938 года приговорили к расстрелу и убили.
Нас отправили с сестренкой в Таращанский детский дом на Украине... Началось наше «счастливое детство». Когда я пошла в школу, а она была за пределами детдома и в ней учились дети из города, я поняла, что они «домашние», а мы «казенные» (детдомовские). Что ожидало нас в будущем? Работа на заводах и фабриках с 14 лет (старше в детдомах не держали) или окончание ФЗО, так как ни в техникумы, ни в институты нам, детям «врагов народа», поступать было нельзя.
Началась Великая Отечественная война. Город Таращу оккупировали немцы, его сдали за несколько часов. Вылезли мы из окопов, которые сами же и вырыли в детдомовском саду, и оказались вообще брошенными на произвол судьбы, так как воспитатели и другие взрослые работники детдома ушли в свои семьи, а мы, дети, начали самостоятельную «новую жизнь» при «новом порядке». Мальчиков и девочек, кому исполнилось 14 лет, немцы сразу же угнали в Германию, ребят еврейской национальности расстреляли у нас на глазах... Нас оставалось совсем немного. Кто чуть покрепче был, нанимались в батраки на хутора, но лишние рты никому не были нужны, поэтому таких «счастливчиков» было мало. А мы, малолетки, остались в одном корпусе на естественное вымирание...
Мильда Арнольдовна Ермашова, г. Алма-Ата.
14 ноября 1937 года ночью в нашей квартире в Ленинграде раздался звонок. Вошли трое мужчин с собакой, папе сказали, чтобы он одевался, и стали производить обыск. Перерыли все, даже наши школьные сумки. Когда повели папу, мы заплакали. Он нам сказал: «Не плачьте, дети, я ни в чем не виноват, через два дня вернусь...» Это последнее, что мы слышали от своего отца. Так он и не вернулся, о судьбе его ничего не знаем, писем не получили.
На следующий день после ареста отца я пошла в школу. Перед всем классом учительница объявила: «Дети, будьте осторожны с Люсей Петровой, отец ее – враг народа». Я взяла сумку, ушла из школы, пришла домой и сказала маме, что больше в школу ходить не буду.
Отец мой, Петров Иван Тимофеевич, работал рабочим на заводе «Арсенал» в Ленинграде. Мать, Агриппина Андреевна, работала на фабрике. 27 марта 1938 года арестовали и ее. Вместе с мамой забрали меня и брата. Посадили на машину, маму высадили у тюрьмы «Кресты», а нас повезли в детский приемник. Мне было двенадцать лет, брату – восемь. В первую очередь нас наголо остригли, на шею повесили дощечку с номером, взяли отпечатки пальцев. Братик очень плакал, но нас разлучили, не давали встречаться и разговаривать. Через три месяца из детского приемника нас привезли в город Минск, в детдом имени Калинина. Там я получила первую весточку от мамы. Она сообщила, что осуждена на десять лет, отбывает срок в Коми АССР.
В детдоме я находилась до войны. Во время бомбежки потеряла брата, всюду его разыскивала, писала в Красный Крест, но так и не нашла.
Петрова Людмила Ивановна, г. Нарва.
Как я только потом узнала из документов, моя мать в 1941 году «высказала недоверие сообщениям печати и радио о положении в стране и на оккупированной территории». После ареста матери в 1941 г. меня с братом отправили в приемник-распределитель НКВД, а затем в 1942 году вывезли из блокадного Ленинграда в Ярославскую область. О родителях мне говорили, что они умерли от голода, я и не разыскивала их. Но как-то насторожило то, что я была в распределителе НКВД.
Оказывается, матери дали 10 лет по статье 58-10. Умерла она в Ленинграде в тюрьме в феврале 1942. Об отце пока ничего не знаю.
Переписываюсь с теми, с кем была в детдоме. Детдомовцы вспоминают, как дети-дистрофики подходили к лагерю заключенных в Ярославской области и выпрашивали у них хоть какую-нибудь одежду, чтобы не окоченеть от морозов, ведь из Ленинграда нас выслали практически в чем мать родила... Вспоминают, как врач снимал с покойников телогрейки и отдавал детям. Ведь практически детские дома были колониями для несовершеннолетних.
Лидия Анатольевна Белова. 1990 г.
Маму забрали при мне, я помню, в 1950 г. мне было 10 лет. Меня отправили в Даниловский приемник, а оттуда в детский дом. В Даниловском приемнике меня били и говорили, что я должна забыть своих родителей, так как они враги народа.
Светлана Николаевна Когтева, г. Москва. 4.07.1989.
Мать мою, Завьялову Анну Ивановну, в 16–17 лет отправили с этапом заключенных с поля на Колыму за собранные несколько колосков в карман... Будучи изнасилованной, моя мать 20 февраля 1950 г. родила меня, амнистий по рождению дитя в тех лагерях не было. Так началась моя жизнь вообще и жизнь «ЗК» в детских бараках, куда матери ходили кормить детей в отведенное для этого время. Это была единственная радость общения. Мать не отдала меня на воспитание жене начальника лагеря, которая не имела своих детей и очень просила отдать меня, сулив матери разные льготы.
Н.А. Завьялова. 10.11.89.
30 марта 1942 г. я находился в детдоме, сейчас точно не помню этот поселок, это пригород г. Баку. Голодно было в нем, вот после скудного завтрака многие отправлялись побираться. А что приносили – делили на всех. 30 марта 1942 г. решил и я попытать счастья. Ушел и больше не вернулся. Сбежал? Нет, совсем другое. На станции Сабунчи (ходила в ту пору электричка) ко мне подошел военный, спросил: «Ты откуда тут такой взялся?» Я ему рассказал все: и откуда я родом, и про детдом. Он спросил: «Что, сбежал?» – «Нет!» Тогда последовал новый вопрос: «Есть хочешь?» Да, есть я здорово хотел. «Тогда поехали со мной». У вокзального садика стояла черная эмка, шофера не было. Вот мы и поехали, привез же он меня во внутреннюю тюрьму НКВД. По дороге все время меня расспрашивал: где родился, крестился, есть ли родственники, знакомые в Баку? Ответил – нет. Их и в самом деле не было. По приезде меня тут же спровадили в подвал, где, не видя дневного света, провел [больше] года. В то время мне не было и 15-ти лет. Вышел я оттуда, вернее сказать, вынесли, в апреле 1943-го, больного с распухшими ногами (цинга, пеллагра), с клеймом Особого совещания, пять лет лишения свободы, как социально опасный элемент, ст. 61-1 УК Азербайджанской ССР. Причем к годам был прибавлен один год. Перевезли в Кишлы, там была пересылка, где я и попал в тюремную больницу, немного подлечили, и этап в Красноводск, затем Ташкентская пересылка. В ноябре месяце, больной вдобавок тропической малярией, был сактирован...
С.А. Машкин, г. Красный Сулин Ростовской обл. 12.08.1993.
Мой отец, Загорский Леонид Константинович, экономист, и мать, Загорская Нина Григорьевна, телефонистка, были арестованы в 1937 году. Отец умер в тюрьме, о матери ничего не сообщили.
Родители мои были привезены на Сахалин, но откуда, я не знаю, где-то в конце 20-х годов. В то время Сахалин был вторыми Соловками, там очень много погибло людей. Отца привлекали к бухгалтерской работе, а мать работала там телефонисткой с 1936 г. и до ареста была домохозяйкой. В детдом [мы] с сестрой попали в 1938 г. трех с половиной и четырех с половиной лет. Жила я там до 1943 г., а затем попала к бездетным супругам и была увезена в Волгоградскую обл. в 1946 г.
В детдоме я жила все время в дошкольной группе детей.
Детские дома для таких детей, как мы, находились в основном в маленьких гиляцких поселках на р. Амур. Наш поселок, куда мы впервые поступили, назывался Маго... Дома представляли собой длинные деревянные бараки. Детей было очень много. Одежда плохая, питание скудное. В основном суп из сухой рыбки корюшки и картошки, липкий черный хлеб, иногда суп из капусты. О другом питании я не знала.
Метод воспитания в детдоме был на кулаках. На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу. Воспитатели нам так и говорили: «Вы никому не нужны». Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцами и кричали: «Врагов, врагов ведут!» А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало. Белье и одежда поступали из конфискованного имущества родителей...
В 1940 г. мне было пять лет, а сестренке шесть, когда нам пришло сообщение о смерти отца. А года через три, в 1943 г. незнакомая женщина привела меня к себе домой, то своему мужу сказала: «Вот, привезла я арестантку. Теперь будешь жить у нас, а не хочешь – пойдешь опять в детдом, а оттуда в тюрьму». Я заплакала и сказала, что хочу жить у них. Так меня взяли в дочери люди. Мне в то время было уже восемь с половиной лет. А с сестрой мы были разлучены. Увидеться больше не пришлось. Долгие годы искала я ее, обращалась в разные инстанции, но никто мне не помог...
Савельева Наталья Леонидовна, г. Волгоград.
13 октября 1937 года отец послал меня в магазин купить продукты. Когда я вернулась – у нас производят обыск. Ничего не нашли, потому что нечего было искать. Взяли книгу Ленина, вложили туда паспорт отца и повели в город. Он сказал нам последние слова: «Дети, не плачьте, я скоро вернусь. Я ни в чем не виноват. Это какая-то ошибка...» И все, с тех пор мы больше ничего о нем не знали.
А в конце апреля 1938 года мы с мамой написали Сталину письмо. И 8 мая пришли и арестовали маму, а нас взяли в детский дом, троих детей. Я была самая старшая, мне было четырнадцать лет, другому брату двенадцать, а третьему – шесть. Я до сих пор не могу без слез вспоминать эту трагедию. Находились мы в детском доме № 5 города Кузнецка. Там было очень много детей из Москвы: Александра Дробнис (ее отец был членом Политбюро), Чапский Карл, Демченко Феликс, Логоновский Юрий, Бальковская Ванда, Виктор Вольфович. Некоторым уже было по четырнадцать лет, надо было вступать в комсомол, но нам сказали: если вы отречетесь от родителей и сообщите по радио, мы вас примем. Но это сделал только один... Шура Дробнис сказала: лучше пойду уборщицей, все невзгоды переживу, но от родителей не откажусь!
Я училась в железнодорожной школе. Смотрели на нас действительно как на врагов, а пионервожатая всегда говорила: «Яблоки недалеко падают от яблони...» Эти слова, как ножом, резали по сердцу.
Мой дальнейший жизненный путь... Участник Великой Отечественной войны. Дошла до Кенигсберга. Нашла брата, мать (взяла ее из лагеря, отбыла она восемь лет).
Белова Александра Яковлевна, г. Кузнецк.
Мой отец, Кулаев Александр Александрович, по национальности татарин, был арестован весной 1938 года во Владивостоке. Помню, что он ушел на работу и больше не вернулся. Позже, в августе 1938 года, была арестована мать, Кулаева Галина Федоровна, русская. Ей в то время было лет двадцать семь. В семье было четверо детей: я – старший, 1929 года рождения, следующий – Анатолий, шести-восьми лет, затем Владимир, наверно, пяти лет, и Витя – грудной... Нас всех вместе повезли в тюрьму. Очень ясно вижу мать, почти раздетую, с распущенными волосами, на весах. И когда какой-то мужчина вел нас, троих, мимо по узкому коридору, она страшно закричала и бросилась к нам. Мать оттащили, а нас вывели. Помню там же – детские люльки, в одной из них, вероятно, был и маленький Витя.
Никогда больше матери я не видел. Нас троих поместили почему-то в школу для глухонемых. Потом она была расформирована... Так случилось, что я попал в больницу, а когда вернулся, братьев уже не было. Мне сказали, что Толю и Вову отправили в Одесский детский дом. Я же был после этого в приемнике-распределителе и где-то в 1939 году попал в детдом города Петровск-Забайкальского Читинской области.
Никогда больше никого из своих родных я не видел и ничего о них не знаю. Может быть, они живы? Если не отец и мать, то братья? Кто-нибудь из них? Ведь не должно же быть так, чтобы кроме меня не осталось на земле ни одного родного человека?
Барамбаев Георгий Александрович, хутор Вербовый Лог, Ростовская область.
Моего отца арестовали в 1936 или в 1937 году, дальнейшая судьба его мне не известна. Знаю, что до этого он работал бухгалтером в Кемеровской области. После ареста отца мы с мамой уехали к ее брату и там боялись, что нас тоже заберут. Мама все ходила, справлялась об отце, но никто никаких сведений не дал. На почве голода в 1942 году мама умерла, и я осталась одна, двенадцати лет... В это время я была очень голодна и раздета. Ходила побираться в магазины, и мне подавали кусочек хлеба, кто что мог. Посторонние люди заметили меня и видели, как я страдала. Они-то и помогли отправить меня в детский дом, где я прожила пять лет. Я настолько была напугана, что в детдоме сказала другую фамилию: вместо Ульяновой – Борисова... Так и осталось.
Борисова Тамара Николаевна, г. Серпухов.
Мой отец Фабель, Александр Петрович (эстонец по национальности), во время революции был комиссаром службы наблюдения и связи Онежско-Ладожского района, начальником службы наблюдения и связи Балтфлота (Кронштадт). В 1934–1935 гг. служил в Севастополе – помощником начальника школы связи Черноморского флота. Полковник. Был арестован в 1937 году, в 1939-м – расстрелян, впоследствии реабилитирован. Мать осуждена на восемь лет, отбывала срок в Темниковских лагерях. Нас было трое детей: старшей сестре – тринадцать лет, мне – одиннадцать и брату – восемь.
Попали мы все в детприемник-распределитель НКВД в Севастополе. Нам предлагали отказаться от родителей, но никто этого не сделал. В декабре 1937 года нас перевели в детдом для детей «врагов народа» в Волчанске Харьковской области.
В детдоме собрались дети «врагов народа» из разных городов Советского Союза: Севастополь, Симферополь, Керчь, Одесса, Киев, Смоленск, Москва, Минск, Ленинград... Мы постепенно стали любить нашего директора Леонтия Елисеевича Литвина. Он был очень строгим. Но нас не обижали, не оскорбляли. А ведь мы были не такими-то хорошими. Все обиженные, оскорбленные, обозленные, не понимавшие, за что пострадали наши родители, злыми... В сентябре 1938 г. его перевели в другой детдом, где надо было навести порядок. К нам пришел другой директор. Мы требовали, чтобы нас отправили к Леонтию Елисеевичу. И наш детдом в Волчанске расформировали: старших отправили к нему в с. Гиёвку Харьковской области, а остальных ребят расформировали по другим детдомам. Леонтий Елисеевич сделал для нас то, что вряд ли сделал кто-нибудь другой. Он дал нам возможность до войны закончить в детдоме 10 классов. Не каждый ребенок в семье до войны мог получить среднее образование, а в детдомах после седьмого класса всех отправляли на работу. [...] Школа была при детдоме, учителя приходили к нам. Я закончила школу в 1941 г. – 14 июня сдала последний экзамен, а 22-го началась война. Я даже еще успела поступить в Харьковский медицинский институт – это детдомовская девочка, дочь врага народа. А все благодаря Леонтию Елисеевичу.
Я хочу сказать, что в то страшное время не все люди были жестокими, равнодушными, трусливыми. На моем пути попадались такие, которые очень помогали мне, даже спасали от гибели. И первым был Леонтий Елисеевич. В 1939 году, когда мы поступали в комсомол, он поручился за меня. Я этим очень гордилась, а все девочки мне завидовали.
Началась война. Мы, десятиклассники, уже были выпущены из детдома, имели паспорта, некоторые стали студентами. Он нами гордился, так как сам был из простой крестьянской семьи, кончил педучилище, а мы были уже грамотнее его. По своим человеческим качествам он был умным, даже мудрым, строгим и добрым. Он давно понял, что мы самые обыкновенные дети, ничего враждебного в нас нет.
И вот детдом стал эвакуироваться. Леонтий Елисеевич не оставил на произвол судьбы никого из нас, забрал вместе с детдомом.
В Сталинградской области (г. Серафимович), куда привезли детдом, устроил нас всех на работу (нас было пять девочек, мальчики сразу после школы ушли на фронт. Никто не вернулся). Когда немцы летом 1942 года приблизились к Сталинграду, он обещал нас опять взять с собой, если детдом будет эвакуироваться. Но я пошла добровольно в армию; правда, меня отправили обратно как «дочь врага народа»...
Грабовская Эмма Александровна, г. Одесса.
Маму забрали задолго до рассвета... К нам постучали. Мама открыла. Вошел мужчина в форме, с наганом на боку. Приказал маме одеться и следовать за ним. Сам же не соизволил выйти, пока мама одевалась. Мы с братом стали плакать, но мама говорила, что она ни в чем не виновата, что там разберутся и она вернется.
Для нас начались голодные и холодные дни. Через несколько дней к нам зачастили какие-то люди. Они делали опись имущества. А что там было описывать, если мы жили в проходной комнате, все наши пожитки располагались в сундуке. Из сундука небрежно выбрасывали подушки, перья летали по комнате. И так несколько дней подряд, одно и то же. За это время никто не спросил нас, чем мы питаемся. От холода по углам комнаты выросли грибы.
После нескольких дней абсолютного голода, нам соседи принесли тарелку похлебки. Поняв, что мама наша не вернется, они продолжали нас поддерживать. Сосед дядя Андрей вернулся с фронта без ноги, получал какой-то скудный паек, и они с женой делились с нами. Потом все тот же дядя Андрей ходил на костылях в органы власти, чтобы нас забрали в детдом. Когда меня привели в детдом, там стояла наряженная елка...
В 1948 году меня отправили в Глинск, где находился мой брат. Вот здесь-то я и узнала, что являюсь дочерью «врага народа». Во всех моих поступках проступало сходство с матерью, и все-то я делала с особым умыслом, чтобы навредить. И даже наш организованный побег, закончившийся неудачно, был расценен как запланированная встреча со шпионами (я тогда училась в 3-м классе). В Глинск мама написала нам два-три письма с большими интервалами. В каждом писала, что больна, находится в больнице. Письма эти перечитывались директором и воспитателями.
Когда умер Сталин, мне сказали, что маму должны освободить, так как мне было 14 лет. Но я не знала, что мамы уже давно нет.
Л.М. Костенко
Мой отец, Дубов Александр Григорьевич, работал начальником управления военного строительства в Батуми. Его арестовали в 1937 году и приговорили к высшей мере.
Мать арестовали тогда же как ЧСИР и дали восемь лет лагерей, которые она отбывала в Потьме и в других местах.
Я инвалид с детства. Когда родителей арестовали, я была в Евпатории, в костно-туберкулезном санатории «Красный партизан». Врачи отстояли меня и содержали до поправления, пока я не стала ходить. Хотя было письмо, чтобы меня немедленно отправили в детдом, так как дети «врагов народа» не могут пользоваться нашими санаториями. Но главврач ответил, что дети за родителей по Конституции у нас не отвечают. Мне было одиннадцать лет. Спасибо ему, меня долечили!
Дубова Изольда Александровна
Мой отец, Семенов Георгий Дмитриевич, начальник радиостанции Лензолотофлота, был арестован в п. Качуг Иркутской области в 1938 г. Это все, что мне о нем известно. Мне было два года. Мать, беременная вторым ребенком, сутками простаивала около тюрьмы КГБ на улице Литвинова г. Иркутска. Ребенок родился больным, врожденный порок сердца, это моя сестра Фаина. Она жила очень мало. Мы прошли детский дом, так как мать тоже была арестована, а старые бабушка с дедушкой (он вскоре умер) не могли нас содержать. Дедушка опух от голода и умер. Теперь эти ужасы отошли в прошлое, но они страшно искалечили нашу жизнь.
Мне ничего не известно об отце, кто он, откуда, есть ли у него какие-то родственники, а значит, и у меня...
Я одна как перст в этом мире, который всегда был так зол ко мне, хотя я пела в детском хоре песни, восхваляющие «вождя народов», и с упоением танцевала лезгинку. И костюмчик мне в детдоме сшили с галунчиками, и гордилась я, маленькая девочка, вскрикивала: «Асса!», а зал рукоплескал. Это страшное воспоминание жжет злым осколком сердце.
Маргарита Георгиевна Семенова. 1989 г.
Архив НИПЦ «Мемориал».
