Предыдущий пост вызвал справедливый гнев ФБ-юзеров и был удален. В ссылке на жж-пост о лагерях для репрессированных детей CCCР неизвестным автором были использованы фотографии истощенных детей из дру…
гих страниц истории советской власти (в частности, голод в Поволжье и блокадный Ленинград. Оставим за скобками вопрос - не является ли голод в Поволжье следствием действий властей. Про блокаду вопросы задавать не буду. Не потому что их нет, а потому что предвижу дополнительный холивар). Возник вопрос - а не наветы ли это на товарища Сталина? Может, и лагерей для детей не было? И детей не сажали по политической статье? Где факты? Отвечаю.
В разгар большого «ежовского» террора появляется инструкция, как вести себя с семьями «врагов народа» - оперативный Приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР Ежова за № 00486 от 15.08.37 г. Читаем.
13) Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможности исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД, или водворению в детские дома особого режима Наркомпросов республик».
Мы можем говорить о том, что на витке террора 36-38 годов дети осуждались по политическим статьям. (Интересно, а сколько детей попало из детских домов прямо в колонию за «социально-опасное» поведение? Клеймо сына/дочери врага народа, надо полагать, не очень способствует здоровому социальному поведению. К сожалению, пока такой статистики найти не удалось).
В комментариях к приказу содержится гуманистическое по тем временам уточнение, что вслед за родителями предполагалось судить как врагов народа только детей, достигших 15 летнего возраста. Причем, разработки по всей семье, включая детей, должны были быть проведены до ареста. Видимо, уже тогда должно было быть понятно, насколько «опасен» ребенок. Что ложится в общую логику репрессий: сначала заказ на человека, потом выбивание признательных показаний на заданную тему, так как по Вышинскому «признание - царица доказательств».
Тем не менее в воспоминаниях заключенных встречаются истории о детях более младшего возраста, осужденных по политической статье. (Что касается статьи 58 - то она не имела ограничений по возрасту).
Что важно - дети содержались в лагерях для взрослых, перенося все тяготы и лишения взрослой жизни. Голод, унижения, каторжный труд. Отделять детские колонии от взрослых в Норильске, например, стали только начиная с 1940 года.
Стоит также отметить, что даже дети, которые не были формально репрессированы, содержались в лагерях для взрослых с матерями фактически на положении заключенных. (в 1936-1937 гг. пребывание детей в лагерях было признано фактором, понижающим дисциплину и производительность заключенных-женщин. Официальный срок пребывания ребенка с матерью снизили до 12 месяцев (в 1934 г. он составлял 4 года, позже — 2 года).
В мемуарах - дети из семьи кулаков, раскулаченных еще в 28-29 годах и отправленных в ссылку в 33 году, фактически жили с родителями в лагерных бараках в условиях, приближенных к лагерным. Де юре эти дети не были репрессированы, но де факто кем были они и как они жили?
Теперь что касается осужденных детей вообще - не по политическим статьям. Полагаю, тут не стоит забывать про введение смертной казни для детей с 12 лет в соответствии с Постановлением ЦИК и СНК от 7 апреля 1935 года. Разброс расстрельных статей широк - от кражи до убийства. У меня нет цифр - сколько детей было расстреляно, и хотя можно предположить, что эта мера не нашла широкого применения, она тем не менее свидетельствует о ситуации с «защитой детства» в СССР.
Что можно сказать тем, чей дедушка, скажем, был репрессирован, а маму не тронули? Не только не посадили, но и в детдом не забрали? Да, не все дети попадали в этот механизм. В известной мере решение судьбы детей было отдано на усмотрение нквд-шников, ведущих дело.
«дети, оставшиеся после ареста матери без присмотра, помещаются в детские дома,
«если оставшихся сирот пожелают взять другие родственники (не репрессируемые)
на свое полное иждивение — этому не препятствовать», - директива НКВД во исполнение Приказа народного комиссара внутренних дел Союза ССР Ежова за № 00486 от 15.08.37 г.
Вы представляете себе НКВДшников, обзванивающих родственников с вопросом: «Не хотите ли забрать к себе детей?». Конечно, у родственников никто ничего не спрашивал. Успели забрать детей после ареста родителей - хорошо. Не успели - тут ребята в погонах могут прислать за детьми воронок, а могут и забыть. Или забить.
Тем не менее только в период с августа по октябрь 1937 года «Административно-хозяйственным управлением проделана следующая работа: Всего по Союзу изъято детей 25 342 чел. Из них: а) Направлено в детдома Наркомпроса и местные ясли 22 427 чел. Из них г. Москвы -1909 чел. б) Передано на опеку и возвращено матерям. 2915 чел”.
Приведу пример из воспоминаний жены «врага народа», дочери К.И. Чуковского, Лидии Чуковской («Прочерк»).
Л.Ч. заметила, что жен тех, кому в 36-38 годах дали 10 лет без права переписки (что в реальности негласно означало расстрел) - арестовывали. И отправляли в колонии для жен репрессированных. Следом или параллельно приходили за детьми. Чуковская считает, что происходило это в рамках негласной доктрины о «мщении», которая гласила, что семьи репрессированных будут точно мстить, поэтому «для профилактики» их лучше изолировать. Но! Если женщины уезжали и прятали детей - их уже никто не искал. То есть в системе был определенный сбой, лазейка - система делала свое главное кровавое дело и на поиск второстепенных граждан-«изменников родины» не отвлекалась. Лидия Корнеевна уехала из Петербурга, детей забрали родственники - таким образом они избежали наиболее горькой судьбы. (Хотя и за ней, и за детьми приходили - но нашли только пустую комнату). Если же мужу давали меньше 10 лет - женщин и детей скорее всего вообще не трогали. Это заключение Чуковская сделала на основе наблюдений за семьями арестованных. Текст секретного приказа Ежова и последующей директивы с уточнениями ей, конечно, был неизвестен. Но, как теперь понятно, ее наблюдения оказались верны.
Жак Росси, французский политолог и лингвист, приехавший в СССР по путевке Коминтерна, провел в сталинских лагерях, тюрьмах и ссылках с 1937 по 1961 год. В обширном труде «Справочник по ГУЛАГу» Жак Росси отмечает группы детей, оказавшихся в русском Гулаге: 1) лагерные дети (дети, рожденные в заключении);2) кулацкие дети (крестьянские дети, которым во время насильственной коллективизации деревни удалось ускользнуть от высылки, но которые были позже пойманы, осуждены и направлены в лагеря);3) дети врагов народа (те, чьи родители были арестованы по 58-й статье); 4) испанские дети; они чаще всего оказывались в детских домах; в ходе чистки 1947—1949 гг. некоторые из этих детей, уже подросшие, были посланы в лагеря со сроками 10—15 лет — за «антисоветскую агитацию».
Если говорить о преступлениях против детства, к этому списку, составленному Жаком Росси, вероятно, можно добавить детей, которые сами не были в заключении, но пережили похожий опыт лишений, голода, лагерного уклада. Это дети спецпереселенцев; дети, жившие рядом с лагерями и ежедневно наблюдавшие лагерную жизнь. Все они так или иначе оказались причастными к русскому ГУЛАГу…
Если есть уточнения - велкам.
Малолетние дети "врагов народа"
Колоколов не слышно по России,
Лишь изредка вспорхнет печальный стон...
Какое небо надо мною синее,
Но отчего на душах тяжкий сон?
Проснитесь, россияне, пробудитесь!
Взгляните детям в чуждые глаза,
От дьвявольских деяний отрекитесь.. .
Скатилась по небу кровавая слеза .
Вскипай же, кровь, от Материнской боли!
И, глянувши окрест, поражены -
От дьявольской, ГУЛАГовской неволи
Не только храмы, души сожжены!
Ада Листопад
Тюрьма Челябинская. Старинная. Стены метровой толщины - надежно строили в прежнее время подобные заведения. Подвальная камера углублена в землю метра на полтора-два, двери арочные, ступенями. Пол бетонный, окна узкие, зашоренные. Вот такая мрачная архитектура этого заведения мне запомнилась.
Расположились в камере, кто как мог. Коек, постелей, даже соломы, естественно, нет - в советской системе тюрем не полагалось. Впрочем, нам не привыкать к скотскому образу, благо хоть покушать есть что с собой.
Только принялись трапезничать, как с лязгом распахнулась дверь и по ступенькам кубарем скатываются два детских тела. Мальчики лет по десять, полураздетые, избитые, все в синяках. Один поднялся сам, а второй остался лежать. Я сразу же подбежал к нему, поднял и отнес на свое пальто, разостланное на полу. Тело мальчика обвисло на моих руках, словно он был без костей, или все кости в нем были переломаны. Глаза его были закрыты и затекли от синяков.
Я быстро развел в кружке шоколадный порошок и хотел напоить мальчика. Но он вдруг ожил, зажал одной рукой рот, а второй отпихнул кружку. Я очень удивился и спрашиваю у второго: " В чем дело?" Второй отвечает: "Да у него рот поганый, не будет он из твоей кружки пить."
Пришлось расспросить словоохотливого малыша об их тюремных мытарствах, и, показалось мне, свет померк перед глазами. Этих детей тюремщики посадили к ворам и жуликам,
- 84 -уголовникам. Когда они узнали, что это дети "врагов народа", стали надругаться над ними, постоянно называя "вражинами". Били, когда им хотелось, играли на них в карты, насиловали, применяя самые циничные методы, унижающие человеческую личность. Читатель, вероятно, понял о чем идет речь. Однако второй мальчик оказался непокорней и занозистей, его тут же скрутили, разжали зубы ложкой и мочились прямо в рот... Заставляли сосать член...
В камере была мертвая тишина. Многие не скрывали слез, вспоминая, видимо, своих детей, внуков...На все, Господи, воля Твоя! Но за что же детям такие муки, за что?
У мальчика был жар. Я постучал в дверь, потребовав врача. В ответ охранник ответил: "Ничего, они живучие, а умрет - одним вражьим ублюдком будет меньше." Этот неслыханный цинизм буквально сдавил мое сердце, и от бессилия я зарыдал впервые в жизни. Рыдания душили меня. В отчаянии я подошел к параше, снял деревянную крышку и начал барабанить по железной двери. Арестанты окаменели. На шум сбежались, наверное, полтюрьмы охранников, Раскрылась дверь, появились тюремщики с наганами: " Всем на пол! Бунт? Всех расстреляем!"
Я спокойно объяснил, что бунта нет. Просто требуется врач, оказать помощь больному ребенку. Главный посмотрел на лежащего на полу мальчика и ответил: "Будет врач, чего шум поднял, дурень, хочешь статью заработать!?"
Через некоторое время явился врач. Осмотрел мальчика: переломов нет, кости целы, избит в самом деле сильно...Все пройдет, нужно только покормить и дать. отдых...Врач попытался дать ребенку какую-то таблетку, но тот не принял. Мальчик, видимо, все видел и слышал. Он позвал меня. Я сел к нему. Он взял мою ладонь и приложил к лицу. Я долго сидел рядом, не отнимая руки, а ребенок, обхватив обеими ручонками мою ладонь, забылся в тяжелом тюремном сне...Уже заполночь, но камера не спала. Второго мальчика тоже пригрели, убаюкали. Заключенные тихо переговаривались, вспоминая своих детей, изливали друг другу душу. Мой ребенок, его звали Петей, очнулся, потянул меня. Я понял его, прилег рядом. Он прижался ко мне и опять заснул. Утром жар у него спал, но он не хотел просыпаться, не открывал глаза, а все жался ко мне, словно хотел спрятаться.
- 85 -Бедный ребенок! После пережитого тюремного ужаса, быть может, впервые за последние дни ощутил людское тепло и ласку. Проснулся и второй мальчик - Коля. Трудно описать, что творилось в камере! Несчастные люди, измученные, потерявшие всякую надежду на радость, вдруг словно оттаяли. Их сумрачные лица разгладились, глаза засияли. В них засветилась ожившая любовь к детям, этим несчастным жертвам сталинского террора. Люди вдруг ожили - кто несет хлеб мальчикам, кто сахар. Каждому хотелось притронуться к детям, приласкать. Дети стали любимцами нашей камеры; истосковавшись по простым человеческим чувствам, люди сообща как бы усыновили их. Радостно было смотреть на своих духовно пробужденных сокамерников. Подали в окно завтрак. Главное - горячий чай, целый бак. У нас оказалась своя заварка - чай из ларька, вместо молока - шоколадный порошок. За все тюремные годы это был первый радостный завтрак. Послышался даже смех. О, Господи, много ли нужно человеку для счастья такого мимолетного.
Коля уплетал еду за обе щеки, а Петя поначалу дичился, но потом, видя, что никто им не брезгует, тоже начал пить чай с наслаждением. Может быть, это был их последний пир, что ждало детей впереди?..
- 86 -Мальчики рассказали нам о своей судьбе. Петя был единственным сыном инженера Баймакского медеплавильного завода, мать - учительница русского языка и литературы. Оба члены партии. Семья была дружной.
Сначала арестовали его мать. Петя не понимал, что это такое. Пришли двое, вызвали соседей - понятых и начали что-то искать, перевернув в доме все вверх дном. Петя только помнил, что мать плакала навзрыд и все повторяла: не виновата, это из-за портрета Сталина... Все произошло случайно, люди подтвердят... Отец успокаивал мать - это ошибка, они разберутся и освободят. Когда они растоптали Петины книги и игрушки, он кинулся с кулаками на них. Тогда один из тех двух схватил Петю за шиворот, и отец кинулся на него. Они швырнули отца на туалетный столик, разбив зеркало...
Разбитое зеркало - разбитая судьба человека, семьи, целой страны.
Отец ходил всюду, хлопотал за мать, но все бесполезно. Настал день, вернее ночь, и они пришли за ним. Пока шел обыск и опись вещей, он сидел, обняв сына, и слезы беззвучно текли из его глаз. Петя тоже плакал. На прощание отец сказал ему: "Ну, Петенька, наступили для нас тяжелые дни. Ты уже большой, помни - мы не виноваты, не враги своему народу. Держись, не падай духом, терпи и жди. Главное, будь человеком, борись..."
Отца увезли в "черном вороне", а сын вернулся в пустую разграбленную квартиру, хотелось плакать, но слез не было. В школе все сторонились его, называли сыном врага народа. Из пионеров исключили. Целыми днями и даже ночами он ходил около здания НКВД, просил пустить его к отцу или матери. И однажды из этого дома вышел человек с доброй улыбкой и повел мальчика за собой. Он обрадовался, что увидит родителей, но его затолкнули в машину, увезли в тюрьму и посадили в камеру к уголовникам.
Его вначале приняли за своего и отнеслись неплохо, но узнав, что он сын "врага народа", стали издеваться...
Судьба второго ребенка - Коли - весьма схожа с судьбой Пети. Родители его из рабочих, оба - члены партии. После ареста родителей он, так же, как Петя, прошел полосу отчуждения в школе, на улице, пока его не определили в детдом, где повторилось то же самое. Коля защищал себя сам
- 87 -Дрался, грубил, когда оскорбляли его воспитатели. Видимо директор позвонил в НКВД, и Колю тоже увезли в тюрьму, посадив в одну камеру с уголовниками, где уже был Петя...
В Челябинской пересыльной тюрьме мы прожили восемь дней. Дети на наших глазах окрепли, пищи с учетом наших запасов было достаточно. Петя спал рядом со мной, непременно обняв меня. Чувствовалось, что он мальчик интеллигентный и заласканный. Боже, думал я, как трудно будет ему дальше! Заключенные в камере собрали из своих лохмотьев кое-какую одежду, портянки. Нашлись даже портные, которые из общего тряпья сшили им нечто вроде теплых пальтишек.
В камере я им пересказывал приключенческие романы, которые читал раньше - "Трех мушкетеров", историю Робин Гуда, "Графа Монте Кристо", читал стихи Пушкина, Есенина, Лермонтова. Сокамерники ожили, были довольны, дети - тем более.
Интересно, думал я, вот два мальчика, совершенно разные в экстремальных условиях. Что тут влияет - воспитание или гены? Казалось, что воспитывались в равных условиях...А что же можно сказать об их бездушных соседях, друзьях, сослуживцах, учителях, детях в школах и детдомах! Как растлили их души до омерзения за эти годы господства идеологии люмпенов, что стало с их генами. Возможно ли восстановить их до изначального уровня нормальности? сколько десятилетий, а может, столетий потребуется на это?
И вот для всех началась полоса новых испытаний. Автомашиной под конвоем доставили нас на вокзал и погрузили в "столыпинские" вагоны. В отличие от товарных, скотных вагонов эти - вполне приличные, чистые, светлые, внутри разделены на отдельные купе с трехъярусными жесткими полками. Они закрыты сплошными, на всю длину вагона железными решетками, с отдельными дверьми на замках. По коридору, вдоль этих зарешеченных купе, ходят два конвоира с оружием.
Везли нас до Новосибирска двое суток. Оба ребенка были со мной в купе. Питались мы за счет имевшихся запасов хорошо, но не было воды. На вторые сутки они запросили пить. Я обратился к конвоирам, но в ответ мне было лишь суровое молчание. Им запрещено уставом разговаривать с
- 88 -арестантами. Их заклинали именами братьев, сыновей, отцов, матерей, но они были глухи к нашим мольбам.
В Новосибирске высадили, приказали сесть кругом на снег. "Кто встанет - считается за побег! - предупредил кто-то из охраны, имеющий право на общение с нами. - Конвой применяет оружие без предупреждения!"
Мы присели на корточки, многие из нас были полураздеты, в худых туфлях, уже давно без носков. Видим, дети начинают дрожать от холода, коченеют. Мороз! На улице конец февраля 1940 года. Решили так: принимаем детей на колени и так, передавая по кругу друг другу, греем их.
Наконец подали бортовые машины и нас повезли в пересыльную тюрьму. Детей сразу же отделили, дальше путь их лежал в отдельные лагеря для детей "врагов народа". Вынесли ли они физически и духовно те неслыханные нечеловеческие издевательства и насилие? - больше о них я ничего не знаю.
Несколько дней в Новосибирской тюрьме были невыносимо тягостны. Люди как-то сникли, ушли в себя. Одни сидели в раздумье, другие ходили из угла в угол, не находя себе места. Видел я и таких, которые, уткнувшись в край пальтеца, тихо, украдкой плакали.
По-моему, наша встреча с этими мальчиками и последовавшая за ней разлука, надломили многих, даже видавших виды. Новое потрясение, казалось, было выше наших сил. Словом, настроение было у всех скверное. Мы уже две недели не мылись, не ходили в баню или душ.
Вскоре заболел один из заключенных, за ним еще сразу двое, лежали голодные и есть не хотели. Вызвали врача, на этот раз он явился довольно быстро, осмотрел больных и всех троих велел забрать из камеры, сказали, что в санчасть. Это тоже подействовало на нас еще более удручающее. В общем, жили мы как бы в ожидании смерти. Тревога в наших душах нарастала - и в серьезности положения уже нельзя было сомневаться. Едва ли кто даже подозревал, какие испытания нас еще ожидают.
Патриотическое воспитание молодёжи приобрело очень интересные формы: благотворительный фонд «Содействие беспризорникам» на днях устроил для детей веселую игру «Убей врага народа», в рамках которой ребятам раздали пневматические ружья и предложили расстрелять распечатанные изображения американского генерал-лейтенанта Роберта Скейлза.
Этот человек известен в России тем, что в марте 2015 года, выступая на телевидении, призвал убивать в Донбассе русских. «На Украине уже все решено. Единственное, как США могут как-то оказать влияние на ситуацию в регионе и переломить ее ход, это начать убивать русских. Убивать так много русских, что даже российские СМИ не смогли бы скрыть тот факт, что русские возвращаются на родину в гробах», - сказал он в эфире Fox News. После такого заявления Следственный комитет завёл в отношении Скейлза уголовное дело по ст. 354 УК РФ (публичные призывы к развязыванию агрессивной войны, совершенные с использованием СМИ).
Спора нет, персонаж одиозный, сукин сын, вполне годный на то, чтобы назвать его врагом русского народа. Только вот он ли является преградой уральской молодёжи на пути к счастливому будущему? В Свердловской области в этой сфере, мягко говоря, хватает проблем. Этот регион, например, не первый год находится на первом месте в России по уровню распространенности ВИЧ-инфекции. На сто тысяч населения там приходится более 1700 инфицированных. Кроме того, с 2016 по 2017 год в области в два раза выросла смертность от передозировки наркотиками, а всего число наркоманов на Урале за этот период выросло в 1,7 раза.
О том, как региональные власти относятся к будущему страны, всё стало понятно после нашумевшего выступления директор регионального департамента молодёжной политики Ольги Глацких, согласно которой государство молодёжи «ничего не должно, а должны родители, государство не просило родителей рожать».
Конечно, хотелось бы верить, что молодые уральцы, безжалостно расстреляв фотопортрет пожилого американского генерала, обретут такую сознательность, что никогда не станут принимать наркотики, а вырастут исключительно здоровыми ребятами и будут приумножать славу страны в науке и спорте. Но есть подозрение, что при такой «продуманной» и «эффективной» политике региональных властей в отчетах Кремлю из положительных новостей будет только растущее число расстрелянных «врагов народа».
"Мы хотим, чтобы дети выросли защитниками и у них было восприятие, что родина - это родина, а если враг наступает - нужно отвечать адекватно", - сказал глава «Содействие беспризорникам» Ашурбек Манасов журналистам, объясняя эту загадочную акцию.
Стоит отметить, что его фонд получает финансовую поддержку из госбюджета, в частности, в 2017 году ему было выделено 600 тысяч рублей. Не бог весть, какие деньги, конечно, и, надеюсь, не все они пошли на принтер, бумагу и пневматические ружья. Смущает, что информации о других мероприятиях, связанных с этим фондом, в медийном пространстве как-то маловато. Зато есть информация о выигранном в прошлом году контракте на сумму 294 630 рублей, в рамках которого фонд организовал и провёл для свердловского ГАУ СО «Дом молодежи» мероприятие «в рамках реализации поведенческих программ для молодежи, находящейся в социально опасном положении».
В общем, хотелось бы, чтобы благотворительные организации делали для молодёжи что-то действительно полезное, особенно учитывая, какие проблемы с адаптацией к нормальной жизни есть у выпускников детдомов. А стрелять во «врагов народа» их научат в других местах по достижении совершеннолетия, не надо на это лишний раз тратить бюджетные деньги.
Да и вообще с темой расстрелов в Екатеринбурге стоит быть как-то поаккуратнее, а то за Екатеринбургом после убийства царской семьи и так уже закрепилось прозвище «расстрельный край державы».
Новости Свердловской области: В Свердловской области школьник в ссоре застрелил из ружья своего сверстника
Erinnerungen von Leonid Murawnik, Jelisaweta Riwtschun, Walentina Tichanowa, Olga Zybulskaja und Rosa Schowkrinskaja.
Verhaftung des Vaters
Leonid Murawnik ist Sohn eines Parteifunktionärs. Seine Eltern wurden im Jahre 1937 erschossen. Seit dem Alter von 9 Jahren lebte er in unterschiedlichen Kinderheimen, floh mehrmals und war obdachlos.
Murawnik: Wir wohnten in einem Zimmer in einem Hotel. Papa kam erst nach Mitternacht von der Arbeit, müde und total erschöpft. Ich hörte oft die endlosen Streitgespräche zwischen den Eltern. Mama fragte: „Jascha, hast du gehört, Larin ist verhaftet worden“. Und Papa darauf. „Ja“.
„Hast du gehört, Orlow ist verhaftet worden“.
Papa darauf. „Ja“.
„Und was hältst Du davon?“
„Die Partei wird alles in Ordnung bringen.“
Auf alles gab es immer diese eine Antwort. „Die Partei wird das in Ordnung bringen.“ Er war ein fanatischer Mensch, ganz fanatisch.
Aber was hätte er ihr anderes sagen sollen? Nichts. Und dann kam dieser verhängnisvolle Tag – der 25. Mai -, an dem das Büro des regionalen Parteikomitees tagte und an dem alle, bis auf den letzten, verhaftet wurden. Das war eine minutiös durchgeplante Aktion, so frevelhaft es auch klingt.
Walentina Tichanowa – Adoptivtochter des Volkskommissars der RSFSR für Justiz. Ihr Stiefvater und ihre Mutter wurden erschossen. Walentina lebte 4 Jahre in einem Kinderheim in Dnepropetrowsk.
Tichanowa: Es war der 11. September. In der Nacht wurde ich durch Lärm geweckt, es waren unklare Geräusche zu hören. Ich ging im Morgenrock vom Kinderzimmer durch den Korridor zur Tür des Arbeitszimmers. Da brannte Licht. Unsere Hausangestellte stand in der Tür, und im Zimmer waren zwei Personen in Zivil. Einer hielt den Telefonhörer und sagte. „Ja, wir sind fertig, es ist alles erledigt. Ja, gut.“ Und er legte auf. Ich erinnere mich nicht mehr daran, wie sie weggingen, nur noch daran, wie ich in der Tür stand, und dass ich unwillkürlich anfing zu weinen.
Elisaweta Riwtschun ist die Tochter des Komponisten David Geigner. 1935 kam die Familie aus China zurück. 1938 wurde David Geigner erschossen.
Riwtschun: Das war die letzte Nacht mit Papa. Als alle gegangen waren, saßen wir bis zum Morgengrauen da, wir waren völlig erstarrt. Am Morgen ging ich dann mit meinem Bruder zur Schule, und Mama klapperte die Gefängnisse ab auf der Suche nach Papa. Sie fand ihn einige Tage später in den Listen des Butyrka-Gefängnisses. Zwei Monate brachte sie Pakete und Geld für ihn dorthin, dann sagte man ihr, man habe ihn weggebracht, er sei nicht mehr in den Listen. Und damit verlor sich seine Spur.
„Unsere Bekannten hatten Angst vor uns“
Riwtschun: Wir waren einfach völlig isoliert. Es kamen keine Anrufe mehr, und niemand kam uns besuchen. Unsere Bekannten hatten Angst vor uns. Sie fürchteten ja selbst um ihr Leben. Das habe ich erst später begriffen, damals empfand ich nur die Kränkung und den Horror, dass wir ganz allein waren. Mama fand keine Arbeit. Wenn ich zum Direktor gerufen wurde, dachte ich immer, er wird jetzt sagen: „Dein Vater ist ein Volksfeind, Du darfst nicht mehr in die Schule gehen.“ Davor hatte ich Angst.
Rosa Jussupowna Schowkrinskaja. Ihr Vater war Mitglied im Regionalkomitee der Partei in Dagestan und starb in Haft. Ihre Schwester wurde zu 10 Jahren Lagerarbeiten verurteilt.
Schowkrinskaja: Als Mama uns ins Dorf (im Kaukasus) gebracht hatte und wir am ersten Tag nach draußen gingen – ich weiß nicht, wer den Kindern das beigebracht hat, sie konnten ja kein Russisch – da ließen sie uns nirgends durch. Sie schrien: „Trooootzkisten! Troootzkisten!“ Woher kannten sie dieses Wort? Wir kamen heulend nach Hause und sagten: „Mama, wir gehen nicht mehr raus, und wir gehen auch nicht mehr in diese Schule“.
Murawnik: Als ich damals zu Tante Olja gekommen war, sagte sie nachts zu Onkel Kostja, ihrem Mann: „Wir müssen diesen Gast wieder loswerden. Gnade Gott, die Tschekisten kriegen das mit, und sie verhaften unsere Jungen“. Und mir sagte sie am nächsten Morgen: „Lenja, frühstücke und geh dann zur Oma“. Ich folgte ihr und ging nach dem Frühstück zur Oma, Bertha Moissejewna. Sie fragte: „Was machst du hier?“ Ich antwortete: „Tante Olja sagte, ich soll zu dir kommen.“
Aber die Oma freute sich nicht über mein Kommen. Ich fragte sie „Oma, was ist los? Warum ist das alles so?“ Sie sagte „Weil Du abgestempelt bist.“ „Wieso?“ „Wenn dein Onkel erfährt, dass du gekommen bist, wird er sehr böse sein.“
Verhaftung der Mutter
Murawnik: Und hier auf dieser Bank am Petrowski-Boulevard sahen wir, meine Mutter und ich, uns das letzte Mal. Sie weinte und sagte: „Lenik, mein Kind, ich weiß nicht, ob ich wieder komme oder nicht, ich will dir nichts vormachen. Aber ich will, dass Du ein guter Mensch wirst und dass du mit schweren Situationen fertig wirst. Niemand wird dir in diesem Leben helfen… Lerne, deinen Eltern zu glauben, dann wirst du es leichter haben im Leben.“ Wir gingen zur Oma, ich war völlig erledigt und fertig, ich ging ins Bett und schlief ein. Als ich aufwachte, war Mama schon nicht mehr da.
Riwtschun: Mama lag im Bett, sie hatte 38 Grad Fieber, sie war erkältet. Sie kamen. Mama sagte, sie sei krank. „Aber wir halten Sie ja nicht lange auf. Ihr Mann hat zu vieles vergessen, Sie müssen uns helfen.“ Sie sagte, sie habe Fieber. „Wir bringen Sie wieder zurück“. Sie stand auf, zog einen Morgenrock und warme Hausschuhe an. In diesem Aufzug ging sie mit hinaus. Unten stand das Auto. Danach hat sie niemand mehr gesehen. Später kam heraus, dass sie erschossen worden war.
Kinderheim
Tichanowa: Als ich dahin kam, saß da ein Onkel Mischa in Militäruniform am Tisch. Er fragte mich etwas, daran kann ich mich nicht genau erinnern. Er sagte mir: „Ja, ihr werdet bei uns bleiben.“ Aber ich erinnere mich, dass ich innerlich zusammenzuckte, dass ich Angst hatte. Er sagte: „Wir schicken euch in ein Kinderheim.“
Murawnik: Und eines Tages weckte man uns – etwa 15 Kinder – in der Nacht auf. Wir traten an, man verfrachtete uns in ein Auto mit der Aufschrift „Lebensmittel“. Sie stießen uns in dieses Auto, und es ging zu einem Bahnhof, ich weiß nicht mehr, welcher das war, wahrscheinlich der Kiewer. Als sie uns zum Bahnhof fuhren, fragte ein Mädchen. „Wohin bringen sie uns jetzt? Uns umbringen?“ Die verängstigte Stimme von diesem Mädchen kann ich nicht vergessen.
Der Glaube an kommunistische Ideale
Riwtschun: Ich wollte unbedingt in den Komsomol, unbedingt. Ich war ja schon bald erwachsen. Die ganze Klasse ging zu den Versammlungen, es gab Diskussionen und Gespräche, nur ich war nicht dabei. Es hieß immer: „Was stellst du überhaupt einen Antrag? Wer soll dich aufnehmen? Dein Vater ist ein Volksfeind. Was soll das, willst du dich lächerlich machen?“ Und ich stellte natürlich keinen Antrag. Und dabei wollte ich so gerne Komsomolzin sein! Ich wollte gerne bei den anderen sein! Das war für mich sehr schwer.
Olga Zybulskaja. Ihre Eltern waren Mikrobiologen. Der Vater wurde 1937 erschossen. Die Mutter wurde als „Familienmitglied eines Verräters der Heimat“ zu 8 Jahren Haft verurteilt. Olga wuchs bei Ihren Verwandten auf.
Zybulskaja: Wissen Sie, ich habe das seinerzeit nicht so mit Stalin in Verbindung gebracht. Ich habe fest an ihn geglaubt. Ich war gerade fertig mit der Schule, als er im März 1953 starb. Irina, meine Schwester, hat furchtbar geheult, sie fiel dauernd in Ohnmacht. Ihr Mann, Wladimir Aleksejewitsch, sagte ihr: „Ira, was stellst Du dich an? Da ist ein Blutsauger gestorben, der dir das ganze Leben kaputt gemacht hat, er hat das deines Vaters vernichtet und das deiner Mutter zerstört.“ Sie darauf: „Wolodja, hör auf, so was konnte Stalin gar nicht tun, niemals“. Man glaubte so fest an ihn, dass es für uns jetzt so war, als wäre plötzlich die Sonne verschwunden. Ich erinnere mich, dass ich wer weiß wie geheult habe. Für mich war Stalin einfach eine Ikone.
Diskriminierung
Zybulskaja: Ich sagte, ich wollte Medizin studieren, Mama darauf: „Versuch das gar nicht erst, man wird dich eh nicht zulassen, Kinder von Verhafteten dürfen nicht Medizin studieren“. Ich bewarb mich und gab an, wer meine Eltern waren. Der Rektor kam zu mir und sagte: „Wir nehmen dich nicht auf. Du brauchst es gar nicht erst zu versuchen – wir haben die geheime Anweisung, Kinder verhafteter Eltern nicht zuzulassen, sie werden sonst dem Staat schaden. Also nimm deine Dokumente wieder mit und versuche es gar nicht erst.“
Murawnik: Später schon, als ich irgendwo anfing zu arbeiten, musste ich was schreiben – früher haben wir ja Lebensläufe geschrieben. Ich dachte mir so eine Geschichte aus, keine besonders gute, aber eben irgendwas. Alle aus den Kinderheimen haben ja die Unwahrheit geschrieben. Und ich schrieb, mein Vater sei im Bürgerkrieg ums Leben gekommen, er hatte ja wirklich im Bürgerkrieg gekämpft. Ich schrieb auch, ich und meine Mutter hätten uns verloren, wo das war, wüsste ich nicht mehr. Ich war damals noch klein. Das habe ich geschrieben, und es reichte aus, sie ließen mich dann in Ruhe.
Psychische Folgen der Repressionen.
Zybulskaja: Wahrscheinlich wäre ich sonst fröhlicher, ich bin manchmal ziemlich skeptisch und pessimistisch. Ich habe im Leben nicht diese ganze Zärtlichkeit und Fürsorge erfahren, ich musste mich immer irgendwie mit meiner Arbeit durchschlagen. Außerdem – da Mama zu uns nicht zärtlich war, bin ich das auch nicht meiner Tochter gegenüber. Ich bin nicht zärtlich zu ihr, ich kann das nicht ändern – ich gebe mir Mühe, ich unterstütze sie auch, aber irgendetwas im Inneren hält mich zurück.
Tichanowa: Natürlich hat das Kinderheim meine geistige und intellektuelle Entwicklung erheblich beeinträchtigt, die ganzen vier Jahre, die ich da verbrachte. Das war eine solche Vergewaltigung unserer Seelen, dass es sich natürlich auf unser weiteres Leben auswirkte. Es ist kein Zufall, dass ich von dem Kinderheim vielleicht fünf-sechs Leute nennen kann, denen es irgendwie gelungen ist, eine höhere Bildung zu bekommen.
Irgendwo im Verborgenen eine Angst, eine gewisse Angst war immer in mir. Ich bin nämlich ein explosiver Charakter – ich bin nicht so sanftmütig. Aber diese ganzen Jahre habe ich mich sehr still verhalten. Sehr still. Das hat lange Jahre in mir gesessen. Vielleicht habe ich das bis heute nicht ganz überwunden.
Erinnerung an die Eltern
Riwtschun: Es war, als wäre Papa vom Erdboden verschwunden, absolut – als Mensch und als öffentliche Person.
Als er am Morgen nicht nach Hause kam, also nach dieser Nacht – ich habe mit 13 Jahren noch nicht verstanden, was eine Verhaftung ist, dass Papa verhaftet war. Ich wusste nur so viel, dass im Gefängnis Verbrecher, Diebe und Mörder sitzen. Und jetzt auf einmal mein Vater – ein so wertvoller, guter und völlig unschuldiger Mensch – das war natürlich ein Irrtum. Als ich aus der Schule kam, habe ich sofort nachgesehen, ob nicht oben seine Mütze und sein Mantel an der Garderobe hingen.
Tichanowa: Also zu diesem intellektuellen und seelischen Zusammenbruch. Ein wesentliches Trauma entstand natürlich durch das Kinderheim. Und natürlich hatten alle viel Heimweh. Ich habe buchstäblich jedes Mal, wenn ich aus der Schule kam, gedacht: „Wenn ich jetzt komme, steht ein Auto da, und Mama und Papa kommen mich holen“.
Ich war ganz sicher, dass sie unschuldig waren. Darum kam ich nicht auf die Idee, mich zu fragen, wem gegenüber sie schuldig sein sollten – sie waren einfach unschuldig und fertig. Da war ich mir sicher. In einer Eingabe schrieb ich, dass ein Beweis für die Unschuld meiner Eltern schon darin zu sehen war, wie sie mich erzogen hatten.
Schowkrinskaja: Sie haben alle Ehefrauen verhaftet und alle bedrängt, sich von ihrem Familiennamen loszusagen. Papa hat Mama ein paarmal geschrieben: „Wenn Du den Familiennamen änderst, wird das für die Kinder ein Schlag sein. Sie werden denken, dass ich wirklich ein Verräter, ein Volksfeind bin. Sag den Kindern, dass ich immer aufrichtig, dass ich ein aufrechter Kommunist bin und niemanden verraten habe.“ Wie oft haben sie Mama vorgeladen und ihr immer wieder zugeredet: „Geben Sie den Familiennamen auf. Wir werden den Kindern eine Ausbildung verschaffen.“
Riwtschun: Wissen Sie, ich hatte das ganze Leben den Traum, bis 1956, ob ich denn nicht doch eines Tages würde beweisen können, dass mein Vater völlig unschuldig war. Ich war ganz besessen von dieser Idee. Und das Schicksal ist mir zur Hilfe gekommen. Die Staatsorgane haben das ohne mich in Ordnung gebracht. Verstehen Sie? Und jetzt nach 70 Jahren sind Sie gekommen, um nach ihm zu fragen. Für mich ist das einfach ein Glück. Dass er sozusagen aus dem Nichtsein auftaucht, wenigstens für eine Zeitlang.
Die Zitate sind aus folgenden Interviews entnommen:
Leonid Murawnik
Jelisaweta Riwtschun
Olga Zybulskaja
Walentina Tichanowa
Rosa Schowkrinskaja
Drehbuch:
Aljona Koslowa, Irina Ostrowskaja (MEMORIAL – Moskau)
Kamera:
Andrej Kupawski (Moskau)
Schnitt:
Sebastian Priess (MEMORIAL – Berlin)
Jörg Sander (Sander Websites – Berlin)
Übersetzung/Untertitelung:
Boris Kazanskiy (MEMORIAL – Bonn)
Сначала забрали отца. , 1904 года рождения, трудился оператором главного щита Управления Шахтинской ГРЭС имени Артёма. Его жена, Татьяна Константиновна, работала в Шахтах уборщицей. Жили дружно, воспитывали двух дочек - шестилетнюю Ниночку и двухлетнюю Галю. Всё закончилось в январе 1937 года, когда у их двери остановился «чёрный воронок».
«Я в папу вцепилась мёртвой хваткой, плачу и кричу - ради Бога, не берите его. Они долго не могли меня оттащить. Тогда один чекист схватил меня и бросил в сторону, я об батарею спиной сильно ударилась, - страшный день ареста отца Нина Шальнева запомнила навсегда.»
Якова Сидоровича и его семнадцать товарищей по цеху объявили участниками террористической троцкистско-зиновьевской организации, обвинив в намерении убить «отца всех народов». В июне того же года вся группа обвиняемых будет расстреляна.
Через несколько дней «воронок» приехал за мамой. «Помню, как нас завели в маленькую комнатку. Решётка, письменный стол, чёрный кожаный диван. Один сотрудник беседовал с мамой, а мы с Галей играли. О чём он с ней говорил, я не слышала. Потом ей сказали пройти в соседнюю комнату, расписаться. Она и пошла. Больше мы маму не видели. А чекист начал беседовать со мной. Спрашивал, кто к папе в гости приходил. Но я только сказала ему, что хочу к маме. Ничего я не хотела отвечать им про папу, я его так любила», - Нина Яковлевна показывает мне фотографию отца - снимок, изъятый из дела, был сделан незадолго до казни. Её мать, как члена семьи изменника Родины, приговорили к 8 годам. После освобождения она умерла в ссылке.
Сестёр Короленко разлучили. Нина очутилась в тамбовском детском доме №6. Учреждение располагалось в стенах дома-музея Чичериных (г.Тамбов).
С портрета глядит бывший хозяин усадьбы, на стене тикают старые часы, вокруг антикварная мебель. В «37» всего этого не было, а была спальня для девочек. Кстати, уже в восьмидесятые годы Нина Яковлевна устроилась смотрителем в музей Чичериных, где прошли два нелёгких года её детства.
Нину, как дочь «врага» сильно невзлюбила одна из воспитательниц. Не давали ей слова на утренниках, отчего было очень обидно. Танцевать тоже не брали. А вот кастелянша жалела несчастного ребёнка. Когда девочку переводили из этого детского дома в другой, она потихоньку от воспитателя сунула ей в руку маленькую фотокарточку, которую тайком утащила из документов. «Помни, какой тебя привезли сюда и что у тебя есть сестрёнка Галя», - успела шепнуть добрая женщина.
Письмо товарищу Сталину
В школьном детдоме её ни разу не попрекнули. А вот, когда Нина собралась вступать в ВЛКСМ, случилась такая истории. «Никогда не забуду лицо женщины, которая принимала в Комсомол. Рот скривила, глаза страшные, она низко наклонилась ко мне и шипит - «тебе в Комсомол? Тебе учиться нельзя, тебе ничего нельзя. У тебя отец - «враг народа»! Понятно?». Но в Комсомол меня всё-таки взяли», - рассказывает Нина Яковлевна.
Мысли о любимом отце не покидали все эти годы. Когда ей было 14 лет, она решилась на отчаянный шаг - написала письмо товарищу Сталину с просьбой восстановить справедливость. Но ответ на него пришёл от одного из тамбовских сотрудников органов. В письме говорилось, что её папа жив-здоров и что он скоро вернётся. Много позже случай свёл Нину с этим человеком. «Он мне сказал - если бы моё письмо пошло дальше, меня бы могли отправить вслед за родителями. Нельзя было напоминать о себе», - уверена женщина. Изредка до Нины доходили весточки от мамы. «Она постоянно проклинала отца, жалела, что вышла замуж за «врага народа». Она им поверила. А мне неприятно было это читать, я так любила папу», - говорит Нина Яковлевна.
В детдоме было тяжело, особенно во время войны. Его воспитанники то и дело работали в поле, на торфоразработках. Нелегко пришлось Нине Яковлевне и после - в 14 лет её «выпустили из детдома на все четыре стороны». С трудом ей удалось устроиться в педагогическое училище. Приходилось ютиться в комнатке в общежитии с 26 такими же студентками, летом спать на скамейках на площади Ленина. Нина Яковлевна вспоминает голодные обмороки 1947 года, как 17 лет жила на съёмных квартирах и как уже в восьмидесятые годы поехала в город Шахты, где встречалась с бывшим начальником своего отца.
