= Исторические чтения =
Смерть сына Троцкого
Седов умер в Париже
ФОТО1 Л.Л.Седов, сын Троцкого умер вчера в Париже вследствие молниеносной болезни кишечника. Две последовательные операции, произведенные больному в клинике Мирабо, не могли спасти его. Вторая операция была решена консилиумом врачей во вторник вечером, как последняя надежда, настолько состояние больного было тяжелым. В клинике не знали, что больной - сын Л.Троцкого. Л.Седова привезли под вымышленным именем. ...
Покойному было 32 года. При последних минутах его присутствовала жена, с которой он жил в скромной студенческой квартире на улице Лакретель. ...
Вторая операция была произведена в 9 часов вечера. Обращаясь к врачам с последним призывом "сделать все возможное", жена объявила, что на операционном столе лежит не "мсье Мартэн", а сын Троцкого, Л.Седов.
После операции Седов провел сравнительно спокойную ночь, Скончался он в 11 час. 30 мин. утра.
Л.Седов был старшим сыном Л.Троцкого, и вместе с отцом выслан был из СССР в Турцию. До высылки он исполнял при отце обязанности секретаря. В изгнании он вернулся к научной работе, поступил в берлинский университет, но там занятия ему пришлось прервать вследствие прихода национал-социалистов к власти. Сын Троцкого переехал в Париж и продолжал обучение в Сорбонне. Он считался способным математиком. ... Дознание по делу об убийстве Игната Рейса обнаружило, что агенты ГПУ вели слежку за Седовым в течение года и готовили покушение на него в Мюлузе. В последнее время французская полиция бдительно охраняла его. Естественно, что при первом известии о смерти Седова, в кругах "троцкистов" распространился слух, что Седова "убили агенты ГПУ"...
| Смерть Л.Седова |
Заболевание кишечника
Смерть Л.Седова от молниеносного заболевания кишечника породила, как мы вчера отмечали, слухи о том, что сын Троцкого стал жертвой покушения со стороны тайных агентов ГПУ. Во избежание распространения кривотолков и в целях выяснения истины, семья и друзья покойного потребовали судебно-медицинского вскрытия тела. Вскрытие было произведено вчера. Тело Седова было перевезено вчера в 12 часов дня в анатомический театр. Судебный врач Поль произвел вскрытие в 4 часа дня и установил, что смерть последовала от общего воспаления брюшин. Стенки желудка и кишок изъяты и отправлены в муниципальную лабораторию, где д-р Кон-Альбрехт подвергнет их химическому анализу.
Соболезнование
В крематории Пэр-Лашэз должно было вчера состояться сожжение тела сына Троцкого, Льва Седова. На похороны явилось около 1000 человек. Гроб был накрыт советским флагом. Присутсвовашие встретили автомобиль с флагом пением "Интернационала".
Затем были произнесены четыре речи. Росс и Розенталь обрушились на Сталина, бельгийский троцкист Ле Суаль и французский Фротт выразили соболезнование Троцкому.
"Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)" Париж. Март 1938 года
Вскрытие и расследование
Страшная весть потрясла авангард международного пролетариата Лев Седов - наш товарищ Седов, сын Льва Троцкого умер в среду 16 февраля в 11 час 30 мин. утра. Перевезенный за несколько дней до этого в больницу, где его подвергли операции ("заворот кишок") наш несчастный товарищ скончался от инфекции. Чтобы пролить свет на все обстоятельства смерти нашего товарища, мы потребовали официального вскрытия и расследования. Но уже сейчас, еще до результатов вскрытия - ясно, что действительной причиной смерти нашего товарища, погибшего в цвете лет в 32 года, кроется в тех чудовищных и систематических преследованиях, попытках похищения, убийства, покушений и отравлений, которым он в течение долгого времени подвергался со стороны сталинской полиции.
Жизнь Льва Седова разрушалась клеветой, постоянными угрозами убийства со стороны гепеуровских бандитов, которые - как это установлено полицейским расследованием, сопровождали его во время его летних каникул в Антибы, устроили наблюдательный пост возле его квартиры, готовили ему, как Райссу - ловушку в Мильюзе; коротко говоря в ожидании подходящего момента для его физического убийства, они превратили его жизнь в сплошную пытку, в постоянное ожидание смерти. В этих условиях малейший физический недуг становился для нашего товарища жизнеопасным.
Расшатанный организм человека находившегося под постоянной угрозой смерти за то, что он отдал свою жизнь служению идеям Ленина и Троцкого, не выдержал, - если даже допустить (это еще покажет вскрытие), что он не был просто отравлен.
Вот почему мы можем уже сейчас утверждать: его убили палачи и гангстеры сталинизма, это они несут ответственность за смерть этого испытанного борца, который при других обстоятельствах непременно справился бы с этой болезнью. ...
Сталин виновен в смерти обоих дочерей Троцкого, он убил его сына Сергея, взведя на него гнусное обвинение в отравлении рабочих, а теперь Сталин погубил молодого, испытанного, талантливого большевистского борца, активного деятеля русской секции IV Интернационала, страстного разоблачителя сталинских преступлений.
Международный Секретариат IV Интернационала Политбюро Интернациональной Рабочей Партии (французская секция). Российская секция большевиков-ленинцев. 17 февраля 1938
К тому времени, когда был провозглашен вердикт международной следственной комиссии о его невиновности, как и о невиновности его отца, Льву Львовичу Седову оставалось жить менее полугода.
Лев был надежнейшей опорой Льва Давидовича во всех делах. Лишь изредка Троцкий сдержанно хвалил работу сына, например, когда он выпустил «Красную книгу» о московских процессах, но обычно предъявлял Льву все новые требования и буквально пылал гневом, когда задание выполнялось не в срок или не в полном соответствии с тем, как он считал правильным.
Лев Седов жил с Жанной и племянником Севой, которого после нескольких лет пребывания в Австрии он забрал к себе и фактически усыновил, на шестом этаже дешевого многоквартирного дома без лифта в крохотной квартирке, забитой книгами и ящиками с документальным материалом, необходимым прежде всего для «Бюллетеня».
При всей любви и уважении к отцу Лев постепенно испытывал все большее чувство раздражения по поводу мелочных упреков. Самому Троцкому он не решался высказывать свои чувства и лишь изредка изливал душу в письмах матери. 16 апреля 1936 года он писал: «Мне кажется, что все папины недостатки с возрастом не смягчаются, а, видимо, в связи с изоляцией, болезнью, трудными условиями - трудными беспримерно, - углубляются. Его нетерпимость, горячность, дергание, даже грубость и желание оскорбить, задеть, уничтожить - усиливаются. Причем, это не только «личное», но прямо какой-то метод, и вряд ли хороший метод».
В 1937-м - начале 1938 года Лев буквально изнемогал от переутомления и сильных приступов болей в животе, которые врачи квалифицировали как проявления хронического аппендицита. Вначале Лев подавлял боли медикаментами. Как обычно бывает в таких случаях, запущенная болезнь нанесла внезапный удар. В первой половине февраля 1938 года произошел тяжелый приступ, заставивший Жанну отвезти своего друга в больницу.
К этому времени Седов находился под прочным «колпаком». Зборовский поддерживал связь с резидентом НКВД в Париже Косенко, которому передавал копии писем Троцкого и Седова, а также статьи, подготовленные для «Бюллетеня оппозиции» еще до их публикации.
В конце 1937 года Лев Седов все чаще стал замечать, что за ним, почти не скрываясь, следят. Когда летом 1936 года он с Жанной и Севой поехал на краткий отдых в Антиб, советские агенты Эфрон, Смиренский и Рената Штейнер отправились туда же, причем Штейнер поселилась в том же пансионате, что и Седов. Слежка велась открыто с явной целью деморализовать Льва. Седов был убежден, что готовится его убийство. В декабрьском номере «Бюллетеня оппозиции» он поместил статью под заголовком «ГПУ подготовляет убийство Л. Седова».
Вначале, надо сказать, в планы НКВД входило похищение. Была разработана операция «Сынок», одобренная Сталиным (можно предполагать, что и название принадлежало ему). Но болезнь Льва заставила срочно изменить планы. По рекомендации Зборовского, которому Лев и Жанна полностью доверяли, для лечения была избрана частная больница русских эмигрантов. Зборовский мотивировал свой совет знакомствами и высокой квалификацией хирурга Тальгеймера. Льву сделали успешную операцию. Через несколько дней после этого, когда он шел на поправку и даже договорился с «Этьеном» о встрече для решения текущих дел, его состояние резко ухудшилось. В ночь на 13 февраля 1938 года его обнаружили в коридоре больницы в почти бессознательном состоянии. Вскоре он впал в беспамятство. Переливания крови не дали результата. Несмотря на экстренные меры, Лев скончался.
Зборовский, видимо, не был прямым убийцей, иначе его легче было бы разоблачить. Но тот факт, что он приложил руку к ликвидации Седова, наиболее вероятен. Это подтверждает бывший ответственный сотрудник советских спецслужб Петр Дерябин, бежавший на Запад, которому говорили в КГБ, что Седов действительно был ликвидирован московскими агентами.
Убийство Льва рассматривалось высшим советским руководством не только как устранение важного политического противника, но и как средство давления на его отца. В те дни, когда Лев находился в больнице, сам Троцкий временно пребывал вне Койоакана. Этот спокойный пригород столицы был не очень удобным местом для слежки за ним, которую все более усиливала московская агентура, и в начале 1938 года подозрительная суета стала ощутимой. Она усиливалась тем, что в мексиканской печати появились провокационные сведения, будто Троцкий участвует в подготовке государственного переворота против президента Карденаса. Слухи были разоблачены на пресс-конференции Троцкого и Риверы, но тем не менее продолжали циркулировать.
Диего убедил Льва Давидовича провести некоторое время «в подполье» - в доме друга его семьи Антонио Гидальго, ставшего и близким знакомым самого Троцкого. В феврале Троцкий тайком переехал в другой фешенебельный район - Чапультепеке-парк. Время пребывания там заранее не оговаривалось. Ривера и сам Троцкий с женой (она осталась в Койоакане) решили подождать, пока станет спокойнее. В доме Гидальго Троцкий работал главным образом над книгой о Сталине. Он почти не выходил из дому (а выходя, маскировал внешность с помощью длинного шарфа), писал жене теплые письма, просил прислать ему всякие мелочи через доверенных лиц. Гостеприимные хозяева его не беспокоили: Антонио утром отправлялся по делам, его жена была занята хозяйственными заботами, и, главное, они видели в Троцком великого деятеля, который оказал им честь самим фактом пребывания в их обители.
Но внезапно все изменилось. Едва Лев Давидович отправил жене очередное письмо, где планировал покинуть дом Гидальго через два-три дня и совершить путешествие по стране, в его комнату ворвался Диего. Экспансивный мексиканец, не умея сдержать чувств, бросился к Троцкому с возгласом: «Лев Седов мертв!» И протянул телеграмму из Парижа. Как рассказал позже Троцкий жене, он решил, что с ним разыгрывают какой-то жуткий фарс. «Пошел вон!» - закричал он. Диего вышел. Осознав, что его сын действительно умер, Троцкий впал в состояние отчаяния. Вскоре, однако, Ривера смог вывести его на улицу, усадить в машину и привезти в «Голубой дом».
Наталья Ивановна через десять лет вспоминала: «Я была в Койоакане, сортируя старые фотографии наших детей. Раздался [дверной] звонок, и я удивилась, увидев Льва Давидовича. Я пошла ему навстречу. Он вошел, еще более сгорбленный, чем обычно (по многим воспоминаниям, Троцкий обычно ходил гордо, с очень прямой спиной. - Г. Ч.), его лицо было пепельно-серым; казалось, что внезапно он превратился в глубокого старика. «Что случилось? - спросила я его тревожно. - Ты заболел?» Он ответил тихим голосом: «Лева заболел, наш маленький Лева…» Только теперь я поняла. Я так боялась за Льва Давидовича, что мысль о том, что что-либо может случиться с Левой, никогда не приходила мне в голову…»
Состояние внутренней опустошенности у Троцкого продолжалось, однако, недолго. Это была бы совершенно другая личность, если бы даже гибель сына он не использовал в политических целях. Разумеется, Лев Давидович тяжко переносил потерю, он с ужасом думал о том, что пережил всех своих четверых детей (к этому времени Лев и Наталья были убеждены, что и с Сергеем расправились), периодически к нему возвращалась нервная истощенность, граничившая с душевным расстройством, но он брал себя в руки и с упорством фанатика возвращался к привычному делу политического борца.
Еще задолго до этого, в 1935 году, он записал в дневник:
«По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на днях напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума. Брели они вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: «Я пришел, - на меня, бедная, пеняет, говоря: - Долго ли муки сия, протопоп, будет? И я говорю: - Марковна, до самые смерти. Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, еще побредем».
Одно могу сказать: никогда Наташа не «пеняла» на меня, никогда, в самые трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорились против нас…»
Троцкий тогда не думал, что настанут еще более трудные часы. Видимо, выходя из приступов отчаяния, он не раз вспоминал то, что прочитал в «Житии» Аввакума и что записал в дневник. Сравнение себя самого с упорным религиозным фанатиком не было случайным: Троцкий все более чувствовал себя, в отличие от прагматика Сталина, подлинным пророком коммунистической веры.
Восемнадцатого февраля 1938 года он послал от своего имени и имени Натальи телеграмму соболезнования Жанне, а через два дня написал статью-некролог «Лев Седов - сын, друг, борец», опубликованную в номере «Бюллетеня оппозиции», значительная часть которого была посвящена памяти Льва. Статья была проникнута глубокой болью, но в то же время носила сугубо политический характер, начиная с посвящения «пролетарской молодежи». Отец вспоминал юные годы Льва, его скромность, нежелание жить с родителями в Кремле и уход в «пролетарское общежитие», участие в субботниках и работу в оппозиции, помощь в ссылке, усилия в эмиграции по изданию «Бюллетеня».
Расследование гибели Седова, проведенное французскими службами, ничего не дало. Экспертиза пришла к выводу, что смерть наступила в результате естественных причин. Хотя адвокат Розенталь предоставил следователям материалы о слежке агентуры НКВД за каждым шагом Седова, пойти по этому пути прокуратура не решилась. И это несмотря на непонимание причин резкого ухудшения состояния, а затем его кончины, которое выразили врачи больницы.
Сейчас, когда я пишу эти строки, рядом с матерью Льва Седова, из разных стран приходят телеграммы с выражением сочувствия. И каждая из этих телеграмм порождает один и тот же невыносимый вопрос: «значит все наши друзья, и во Франции, и в Голландии, и в Англии, и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Южной Африке, и здесь, в Мексике, считают уже окончательно установленным, что Седова больше нет?». Каждая телеграмма — новое доказательство его смерти. Между тем мы еще не можем этому верить. И не только потому, что он наш сын, верный, преданный, любящий. Но прежде всего потому, что он, как никто другой на свете, вошел в нашу жизнь, сросся со всеми ее корнями, как единомышленник, как сотрудник, как страж, как советник, как друг.
То старшее поколение, в рядах которого мы выходили в конце прошлого века на дорогу революции, все, без остатка сметено со сцены. Чего не сделали каторжные тюрьмы царя, суровая ссылка, нужда эмигрантских лет, гражданская война и болезни, то доделал за последние годы Сталин, как злейший из бичей революции. Вслед за старшим поколением истреблена лучшая часть среднего, т.-е. того, которое пробудил 1917 г., и которое получало свое воспитание в 24-х армиях революционного фронта. Растоптана бесследно и лучшая часть молодежи, сверстников Льва. Сам он уцелел лишь чудом: благодаря тому, что сопровождал нас в ссылку, затем в Турцию. За годы нашей последней эмиграции мы приобрели многочисленных новых друзей, и некоторые из них близко вошли в жизнь нашей семьи, как бы став ее членами. Но все они впервые встретились с нами только за эти последние годы, когда мы приблизились к старости. Один Лев знал нас молодыми и участвовал в нашей жизни с тех пор, как знал самого себя. Оставаясь молодым, он как бы стал нашим ровесником… Он прошел с нами через нашу вторую эмиграцию: Вена, Цюрих, Париж, Барселона, Нью-Йорк, Амхерст (концентрационный лагерь в Канаде) и, наконец, Петроград. Еще совсем мальчиком — ему шел двенадцатый год — он уже, по своему, сознательно, проделал переход от Февральской революции к Октябрьской. Его отрочество проходило под высоким давлением. Он прибавил себе год, чтоб поскорее вступить в Комсомол, который кипел тогда всеми страстями пробужденной молодежи. Молодые булочники, среди которых он вел пропаганду, награждали его свежей булкой, и он радостно приносил ее под прорванным локтем своей куртки. Это были жгучие и холодные, великие и голодные годы. По собственной воле Лев ушел из Кремля в пролетарское студенческое общежитие, чтоб не отличаться от других. Он отказывался садиться с нами в автомобиль, чтоб не пользоваться этой привилегией бюрократов. Зато он принимал ревностное участие во всех субботниках и других «трудовых мобилизациях», счищал с московских улиц снег, «ликвидировал» неграмотность, разгружал из вагонов хлеб и дрова, а позже, в качестве студента-политехника, ремонтировал паровозы. Если он не попал на действующий фронт, то только потому, что и прибавка двух и даже трех лет не могла бы помочь ему: гражданская война закончилась, когда ему не было еще и 15 лет. Но он несколько раз сопровождал меня на фронт, впитывал в себя его суровые впечатления и твердо знал, из-за чего идет кровавая борьба.
Последние телеграммы агентств сообщили, что Лев Седов жил в Париже в «самых скромных условиях», — гораздо более скромно, прибавим, чем квалифицированный рабочий. Но и в Москве, в те годы, когда его отец и мать занимали высокие посты, он жил не лучше, чем в последнее время в Париже, а хуже. Было ли это правилом среди бюрократической молодежи? Нет, это и тогда уже было исключением. В этом мальчике, потом подростке и юноше, рано пробудилось чувство долга и подвига.
В 1923 году Лев сразу и с головой окунулся в работу оппозиции. Было бы совсем неправильно видеть в этом одно лишь влияние родителей. Ведь в свое голодное, холодное и грязное общежитие он ушел из хорошей кремлевской квартиры, хотя и без сопротивления с нашей стороны, но против нашей воли. Его политическое направление определил тот самый инстинкт, который заставлял его предпочитать переполненные трамваи кремлевским лимузинам. Платформа оппозиции дала лишь политическое выражение органическим чертам его натуры. Лев непримиримо рвал с приятелями-студентами, которых бюрократические отцы когтями отдирали от «троцкизма», и находил дорогу к своим приятелям-булочникам. Так, с 17 лет началась его вполне сознательная жизнь революционера. Он скоро постиг искусство конспирации: нелегальных собраний, тайного печатания и распространения документов оппозиции. Комсомол быстро формировал кадры своих оппозиционных вождей.
Лев отличался выдающимися математическими способностями. Он неутомимо помогал многочисленным пролетарским студентам, не прошедшим средней школы. И в эту работу он вкладывал весь свой пыл: понукал, тянул вперед, бранил ленивых, — свое молодое учительство он ощущал, как службу своему классу. Его собственные занятия в Высшем Техническом Училище шли очень успешно. Но они отнимали у него лишь часть рабочего дня. Большая половина времени, сил и души отдавались делу революции.
Зимою 1927 года, когда начался полицейский разгром оппозиции, Льву истекал двадцать второй год. У него был уже ребенок, и он с гордостью приносил нам его показывать в Кремль. Ни минуту не колеблясь, однако, Лев решил оторваться от своей молодой семьи и школы, чтобы разделить нашу участь в Центральной Азии. Он действовал не только, как сын, но прежде всего, как единомышленник: надо было во что бы то ни стало обеспечить нашу связь с Москвой. Его работа в Алма-Ата, в течение года, была поистине беспримерной. Мы называли его министром иностранных дел, министром полиции, министром почт и телеграфа. И во всех этих своих функциях он должен был опираться на нелегальный аппарат. По поручению московского оппозиционного центра товарищ Х., очень преданный и надежный, приобрел телегу и тройку лошадей и работал, в качестве самостоятельного ямщика, между Алма-Ата и Фрунзе (Пишпек), тогда конечным пунктом железной дороги. Его задачей было доставлять нам каждые две недели тайную московскую почту и отвозить наши письма и рукописи обратно во Фрунзе, где его дожидался московский посланец. Приезжали иногда из Москвы к нам и специальные курьеры. Встречи с ними были не простым делом. Мы были поселены в доме, со всех сторон окруженном учреждениями ГПУ и квартирами его агентов. Внешние связи лежали целиком на Льве. Он уходил из квартиры глубокой дождливой или снежной ночью или, обманув бдительность шпиков, скрывался днем из библиотеки, встречался с агентом связи в публичной бане, или в густых зарослях, под городом, или на восточном рынке, где толпились киргизы, с лошадьми, ослами и товарами. Каждый раз он возвращался возбужденный и счастливый, с воинственным огоньком в глазах и с драгоценной добычей под бельем. Так, в течение года он оставался неуловим для врагов. Мало того, он поддерживал с этими врагами, вчерашними «товарищами», самые «корректные», почти «приятельские» отношения, проявляя незаурядные такт и выдержку и бережно охраняя нас от внешних толчков.
Идейная жизнь оппозиции тогда била ключом. Это был год VI конгресса Коминтерна. В московских пакетах приходили десятки писем, статей, тезисов, от известных и неизвестных. В первые месяцы, до резкой перемены курса ГПУ, многочисленные письма приходили также по официальной почте из разных мест ссылки. В этом пестром материале надо было тщательно разбираться. И здесь я не без изумления убеждался как, незаметно для меня, успел вырасти этот мальчик, как хорошо он разбирался в людях, — он знал гораздо большее число оппозиционеров, чем я — как надежен был его революционный инстинкт, позволявший ему без колебаний отличать настоящее от фальшивого, прочное от поверхностного. Глаза матери, которая знала сына лучше, загорались гордостью при наших беседах.
За апрель-октябрь получено было около 1.000 политических писем и документов и около 700 телеграмм; отправлено было нами за то же время около 550 телеграмм и не менее 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ, как «Критика программы Коминтерна» и пр. Без сына я не выполнил бы и половины этой работы.
Столь тесное сотрудничество не означало, однако, что между нами не возникали прения, а иногда и острые столкновения. Отношения мои с Львом, ни теперь, ни позже, в эмиграции, — нужно сказать это прямо, — далеко не отличались ровным и безмятежным характером. Я не только противопоставлял его категорическим суждениям, нередко малопочтительным в отношении кое-каких «стариков» из оппозиции, столь же категорические поправки и оговорки, но и проявлял по отношению к нему свойственные мне в практических вопросах педантизм и требовательность. От этих черт, может быть полезных и даже необходимых в работе большого масштаба, но достаточно несносных в личных отношениях, наиболее близким ко мне людям нередко приходилось трудно. А так как самым близким из молодежи был ко мне сын, то ему приходилось обычно труднее всего. На поверхностный взгляд могло даже казаться, что наши отношения проникнуты суровостью или отчужденностью. Но под этой видимостью жила и горела глубокая взаимная привязанность, основанная на чем то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненавистей, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах. И эта взаимная привязанность вспыхивала время от времени таким согревающим пламенем, которое всех нас троих сторицей вознаграждало за мелкие трения будней.
Подпишитесь на нас в telegramТак мы прожили, в 4.000 километров от Москвы, в 250 километров от железной дороги, трудный и незабвенный год, который весь остался в памяти под знаком Льва, вернее Левика или Левусятки, как мы его называли. В январе 1929 года Политбюро постановило выслать меня «из пределов СССР», — как оказалось, в Турцию. Членам семьи предоставлено было право сопровождать меня. Опять без колебаний Лев решил ехать с нами в изгнание, оторвавшись навсегда от жены и мальчика, которых очень любил.
В нашей жизни открылась новая глава, почти с чистой страницы: связи, знакомства, дружбы приходилось заводить заново. И снова сын стал для нас всем: посредником, секретарем, как в Алма-Ата, но на несравненно более широкой арене. Иностранные языки, которыми он в детстве владел лучше, чем русским, оказались в сутолоке революционных годов почти совершенно забыты. Пришлось изучать их заново. Началась совместная литературная работа. Архивы и библиотека были полностью в руках Льва. Он хорошо знал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, знал отлично мои книги и рукописи, историю партии и революции, историю термидорианских фальсификаций. Еще в хаосе алма-атинской публичной библиотеки он изучил комплекты «Правды» за советские годы и сделал из них, с безошибочной находчивостью, необходимые выборки и цитаты. Без этого драгоценного материала и без дальнейших архивных и библиотечных изысканий Льва, сперва в Турции, затем в Берлине, наконец, в Париже, невозможна была бы ни одна из написанных мною за последние десять лет работ, в частности «История русской революции». Его сотрудничество, необозримое по количеству, отнюдь не носило «технический» характер. Самостоятельный выбор фактов, цитат, характеристик предопределял зачастую, как метод моего изложения, так и выводы. В «Революции, которую предали», есть не мало страниц, написанных мною на основании нескольких строк из письма сына и присланных им иллюстраций из недоступных мне советских газет. Еще больше материалов доставил он мне для биографии Ленина. Такое сотрудничество было возможно только потому, что наша идейная солидарность перешла в кровь и нервы. Почти на всех моих книгах, начиная с 1928 года, надо было бы, по справедливости, рядом с моим именем написать и имя сына.
В Москве Льву оставалось года полтора до завершения инженерного образования. Мы настаивали с матерью на том, чтоб он вернулся заграницей к покинутой науке. На Принкипо успела сформироваться тем временем, в тесном сотрудничестве с сыном, группа новых молодых сотрудников, из разных стран. Лев согласился на отъезд лишь под давлением того довода, что в Германии он сможет оказывать неоценимые услуги международной левой оппозиции. Возобновив в Берлине свои научные занятия (начинать приходилось сначала), Лев одновременно с головой вошел в революционную работу. Вскоре он вступил представителем русской секции в Интернациональный Секретариат. Его тогдашние письма ко мне и к матери показывают, как быстро он врастал в политическую атмосферу Германии и Западной Европы, как хорошо распознавал людей и разбирался в разногласиях и бесчисленных конфликтах того младенческого периода нашего движения. Его революционный инстинкт, обогащенный уже серьезным опытом, помогал ему почти во всех случаях самостоятельно нащупать правильную дорогу. Сколько раз мы радовались, находя в его свеже распечатанном письме те самые соображения и заключения, которые я только накануне рекомендовал его вниманию. И как хорошо — страстно и сдержанно — радовался он сам таким совпадением наших идей! Собрание писем Льва составит, несомненно, один из ценнейших источников для изучения внутренней предыстории Четвертого Интернационала.
Но в центре его внимания продолжали стоять русские дела. Уже на Принкипо он стал фактическим издателем русского «Бюллетеня Оппозиции», с самого его возникновения (середина 1929 года), и окончательно сосредоточил эту работу в своих руках с момента своего переезда в Берлин (начало 1931 года), куда вслед за ним переведен был из Парижа и «Бюллетень». Последнее полученное нами письмо Льва, написанное 4 февраля 1938 года, за 12 дней до смерти, начинается словами: «Посылаю вам оттиски «Бюллетеня», ибо следующий пароход не скоро идет, «Бюллетень» же готов будет лишь завтра утром». Выход каждого номера был маленьким событием в его жизни, — маленьким событием, которое стоило больших усилий. Составление номера, обработка сырых материалов, писание статей, тщательная корректура, экспедиция, переписка с друзьями и корреспондентами и, не на последнем месте, собирание денежных средств. Зато как гордился он каждым «удачным» номером! В первые годы эмиграции он вел огромную переписку с оппозиционерами в СССР. Но к 1932 году ГПУ разрушило почти все наши связи. Приходилось искать свежей информации обходными путями. Лев всегда был настороже, жадно ища нитей из России, перехватывая возвращающихся туристов, советских студентов в командировке или сочувствующих чиновников заграничных представительств. Он часами бегал по Берлину, потом по Парижу, чтоб оторваться от преследовавших его шпиков ГПУ и не скомпрометировать своего осведомителя. За все эти годы не было ни одного случая, когда кто-либо пострадал бы вследствие его неосторожности, невнимания или опрометчивости.
В списках ГПУ он значился под кличкой «сынок». Как сообщал покойный Райсс, на Лубянке не раз говорили: «ловко работает сынок; старику было бы нелегко без него». Это было истинной правдой. Нелегко было бы без него. Тяжело будет без него! Именно поэтому агенты ГПУ, проникавшие также и в организации оппозиции, окружали Льва густой сетью наблюдения, интриг, подвохов. В московских процессах имя его неизменно фигурировало рядом с моим. Москва искала случая покончить с ним во что бы то ни стало!
После прихода Гитлера к власти «Бюллетень Оппозиции» был немедленно запрещен. Лев провел в Германии еще ряд недель, ведя нелегальную работу и укрываясь от Гестапо по чужим квартирам. Мы с матерью забили тревогу, настаивая на немедленном выезде его из Германии. Весной 1933 года Лев решился, наконец, покинуть страну, которую успел узнать и полюбить, и переселиться в Париж, куда, вслед за ним, последовал и «Бюллетень». Здесь Лев снова возобновил занятия: пришлось сдавать экзамен за французскую среднюю школу, затем в третий раз начинать с первого курса, в Сорбонне, по физико-математическому факультету. Жил он в Париже в трудных условиях, в нужде, университетской наукой занимался урывками, но благодаря выдающимся способностям, довел все же занятия до конца, т.-е. до диплома.
Главные его силы в Париже еще в большей мере, чем в Берлине, посвящены были революции и литературному сотрудничеству со мной. В последние годы Лев сам стал более систематически писать для печати Четвертого Интернационала. По отдельным признакам, главным образом, по его записям воспоминаний для моей автобиографии, я еще на Принкипо стал подозревать у него литературные способности. Но он был перегружен всякой другой работой, а так как идеи и темы у нас были общие, то писательскую работу он предоставлял мне. В Турции он написал, помнится, только одну более крупную статью: «Сталин и Красная армия, или как пишется история», за подписью П. Маркина, матроса-революционера, с которым его в детские годы связывала окрашенная горячим обожанием дружба. Эта работа вошла в мою книгу «Сталинская школа фальсификаций». В дальнейшем статьи его все чаще появляются на страницах Бюллетеня и других изданий Четвертого Интернационала, каждый раз под давлением необходимости: Лев писал только тогда, когда имел, что сказать, и когда знал, что никто другой лучше его не скажет. Во время норвежского периода нашей жизни я с разных сторон получал требования дать анализ стахановского движения, которое застигло, до некоторой степени, наши организации врасплох. Когда выяснилось, что затянувшаяся болезнь не дает мне справиться с задачей, Лев прислал мне проект своей статьи о стахановщине, с очень скромным препроводительным письмом. Работа показалась мне прекрасной, по серьезности и всесторонности анализа, по сжатости и выразительности изложения. Помню, как обрадовал Льва мой горячий хвалебный отзыв! Статья была напечатана на нескольких языках и сразу установила правильную точку зрения на «социалистическую» сдельщину под бюрократическим кнутом. Десятки позднейших статей ничего существенного не прибавили к этому анализу.
Главной литературной работой Льва явилась, однако, его книга «Московский процесс», посвященная суду над 16-ью (Зиновьев, Каменев, Смирнов и др.) и вышедшая на французском, русском и немецком языках. Мы с женой находились в то время в норвежском плену, связанные по рукам и ногам, под ударами самой чудовищной клеветы. При некоторых формах паралича люди все видят, слышат и понимают, но неспособны шевельнуть пальцем, чтоб отвратить смертельную опасность: такому политическому параличу подвергло нас норвежское «социалистическое» правительство. Каким неоценимым подарком явилась для нас в этих условиях книга Льва, первая сокрушительная отповедь кремлевским фальсификаторам. Начальные страницы, помню, показались мне бледными: это потому, что они лишь перелагали уже ранее данную политическую оценку общего состояния СССР. Но с того момента, как автор приступал к самостоятельному анализу самого процесса, я почувствовал себя полностью захваченным. Каждая следующая глава казалась мне лучше предшествующей. «Молодец Левусятка!», говорили мы с женой. «Есть у нас защитник!». Как радостно должны были гореть его глаза, когда он читал наши горячие похвалы! В некоторых газетах, в частности, в центральном органе датской социал-демократии, высказывалась уверенность в том, что, несмотря на строгие условия интернирования, я нашел, видимо, способ принять участие в работе, вышедшей под именем Седова. «Чувствуется перо Троцкого»… Все это — вымысел. В книге нет ни одной моей строки… Многие товарищи, которые склонны были относиться к Седову только, как к «сыну Троцкого», — так в Карле Либкнехте долго видели только сына Вильгельма Либкнехта! — имели случай убедиться хотя бы из этой книжки, что он представляет не только самостоятельную, но и крупную фигуру.
Лев писал так же, как делал все остальное, т.-е. добросовестно: изучал, обдумывал, проверял. Тщеславие писательства было ему чуждо. Агитаторская декламация его не прельщала. В то же время каждая написанная им строка согрета живым огоньком, источником которого являлся его неподдельный революционный темперамент.
События личной и семейной жизни, в неразрывной связи с большими политическими событиями нашей эпохи, сформировали этот темперамент и закалили его. В 1905 году мать сидела в петербургской тюрьме в ожидании ребенка. Либеральное дуновение дало ей свободу осенью. Мальчик родился в феврале следующего года. В это время я уже был в тюрьме. Повидать впервые сына мне довелось только 13 месяцев спустя, после побега из Сибири. Самые ранние его впечатления овеяны были дыханием первой русской революции, поражение которой выбросило нас в Австрию. В сознание восьмилетнего мальчика постучалась война, выбросившая нас в Швейцарию. Моя высылка из Франции была для него следующим большим уроком. На пароходе он вел мимические революционные беседы с каталонцем-кочегаром. Революция означала для него все блага, прежде всего — возвращение в Россию. На обратном пути из Америки, под Галифаксом, одиннадцатилетний Левик ударил кулачком британского офицера. Он знал кого ударить: не матросов, которые сносили меня с парохода, а офицера, который распоряжался. В Канаде, во время моего заключения в концентрационном лагере, Лев учился прятать и незаметно опускать в почтовый ящик письма, не просмотренные полицией. В Петрограде он сразу окунулся в атмосферу травли против большевиков. В буржуазной школе, куда он вначале попал, сынки либералов и эсеров избивали его, как сына Троцкого. Он пришел однажды в союз деревообделочников, где работала его мать, с окровавленной рукой: это у него было в школе политическое объяснение с Керенским-сыном. Он примыкал на улицах ко всем большевистским демонстрациям и прятался под воротами от вооруженных сил тогдашнего Народного Фронта (коалиция кадетов, эсеров и меньшевиков). После июльских дней он, побледневший и исхудавший, посещал меня в тюрьме Керенского-Церетели. В семье знакомого полковника, за обедом, Лев и Сергей с ножами в руках набросились на офицера, заявившего, что большевики — агенты кайзера. Также приблизительно они ответили инженеру Серебровскому, нынешнему члену сталинского ЦК, когда тот попытался убедить их, что Ленин — немецкий шпион. Левик научился рано скрежетать молодыми зубами при чтении газетных клевет. Октябрьские дни он провел с матросом Маркиным, который, в свободные минуты, учил его в подвале искусству стрельбы.
Так формировался будущий борец. Революция не была для него абстракцией, о, нет! Она проникала в поры его кожи. Оттого он так серьезно относился к революционному долгу, начиная с субботников и занятий с отстающими. Оттого позже он так страстно вступил в борьбу с бюрократией. Осенью 1927 года Лев совершил «оппозиционную» поездку по Уралу, вместе с Мрачковским и Белобородовым. По возвращении оба они с искренним восторгом говорили о поведении Льва во время острой и безнадежной борьбы, об его непримиримых выступлениях на собраниях молодежи, об его физической неустрашимости пред лицом хулиганских отрядов бюрократии, об его нравственном мужестве, позволявшем его встречать поражение с высоко поднятой молодой головой. Когда он вернулся с Урала, возмужавший за шесть недель, я был уже исключен из партии. Надо бы готовиться к ссылке.
В нем не было безрассудства или щегольства удалью. Он был умен, осторожен и расчетлив. Но он знал, что опасность есть стихия революции, как и войны. Он умел, когда нужно было, а нужно было часто, идти навстречу опасности. Жизнь его во Франции, где ГПУ имеет друзей во всех этажах государственного здания, представляла почти непрерывную цепь опасностей. Профессиональные убийцы преследовали его по пятам. Они жили рядом с его квартирой. Они воровали его письма, архивы и подслушивали его беседы по телефону. Когда он, после болезни, проводил две недели на берегу Средиземного моря, — единственный отдых за ряд лет, — агенты ГПУ поселились в том же пансионе. Когда он собирался выехать в Мюльхаузен для встречи с швейцарским адвокатом по делу о клевете сталинцев в печати, на вокзале в Мюльхаузене его поджидала целая шайка ГПУ, та самая, которая позже убила Игнатия Райсса. Лев избежал верной гибели только благодаря тому, что, заболев накануне, не мог, из-за температуры в 40 градусов, выехать из Парижа. Все эти факты установлены судебными властями Франции и Швейцарии. А сколько остается еще нераскрытых тайн? Его ближайшие друзья писали нам три месяца тому назад, что он подвергается в Париже слишком непосредственной опасности, и настаивали на его переезде в Мексику. Лев отвечал: опасность несомненна, но Париж сейчас слишком важный боевой пост, и покидать его было бы преступлением. Оставалось только склониться перед этим доводом.
Когда, с осени прошлого года, открылась серия разрывов заграничных советских агентов с Кремлем и ГПУ, Лев естественно оказался в центре этих событий. Некоторые друзья протестовали против его общения с «непроверенными» новыми союзниками: возможна провокация. Лев отвечал: элемент риска несомненен; но невозможно развернуть это важное движение, если встать в стороне от него. Надо было брать Льва и на этот раз таким, каким его создали природа и политическая обстановка. Как подлинный революционер, он ценил жизнь лишь постольку, поскольку она служила освободительной борьбе пролетариата.
16-го февраля вечерние мексиканские газеты напечатали краткую телеграмму о смерти Льва Седова, в результате хирургической операции. Занятый спешной работой, я не видел этих газет. Диего Ривера самостоятельно проверил сообщение по радио и пришел ко мне со страшной вестью. Через час я сообщил Наталье о смерти сына, — в том же самом месяце, феврале, в котором 32 года тому назад Наталья сообщила мне в тюрьму о его рождении. Так закончился для нас день 16-го февраля, самый черный день в нашей личной жизни.
Мы ждали многого, почти всего, но не этого. Ведь совсем недавно Лев писал нам о своем намерении поступить рабочим на завод. Одновременно он выражал надежду, что будет писать для научного института историю русской оппозиции. Он был полон планов. Всего за два дня до вести о смерти мы получили от него бодрое и жизнерадостное письмо, с датой 4 февраля. Вот оно перед мною. «Готовимся к процессу в Швейцарии, писал он, где обстановка очень благоприятна и в отношении т. н. «общественного мнения» и в отношении властей». Он перечислял ряд других благоприятных фактов симптомов. «En somme nous marquons des points». Письмо дышало уверенностью в будущем. Откуда же эта зловещая болезнь и молниеносная смерть через 12 дней? Вопрос окутан для нас полной тайной. Будет ли она когда-нибудь разъяснена?
Первое и естественное предположение: его отравили. Найти доступ к Льву, к его одежде, к его пище, для агентов Сталина не представляло большого труда. Способна ли судебная экспертиза, даже свободная от «дипломатических» соображений, придти на этот счет к окончательному выводу? В связи с военной химией искусство отравления достигло ныне исключительного развития. Тайны этого искусства недоступны, правда, простым смертным. Но отравителям ГПУ доступно все. Вполне возможно допустить такой яд, который не поддается установлению после смерти даже при самом тщательном анализе. А где гарантии тщательности?
Или же они убили его без помощи химии? Слишком много пришлось вынести этому молодому и, в глубинах своего характера, очень чуткому и нежному существу. Уже многолетняя кампания лжи против отца и лучших старших товарищей, которых Лев с детства привык уважать и любить, глубоко потрясла его нравственный организм. Длинная серия капитуляций участников оппозиции нанесла ему не менее тяжкий удар. Затем последовало самоубийство в Берлине Зины, старшей моей дочери, которую Сталин вероломно, из голой мстительности, оторвал от детей, от семьи, от среды. Лев оказался с трупом старшей сестры и ее шестилетним мальчиком на руках. Он решил попытаться вступить по телефону в связь с младшим братом, Сергеем, в Москве. Растерялось ли ГПУ перед фактом самоубийства Зины, или же надеялось подслушать какие-либо тайны, но телефонная связь была, вопреки ожиданиям, установлена, и Льву удалось живым голосом сообщить в Москву трагическую весть. Таков был последний разговор наших двух мальчиков, обреченных братьев, над еще неостывшим телом сестры. Кратки, скупы, целомудрены были сообщения Льва о пережитом к нам на Принкипо. Он слишком щадил нас. Но под каждой строкой чувствовалось невыносимое нравственное напряжение.
Материальные трудности и лишения Лев переносил легко, с шуткой, как подлинный пролетарий, но и они, конечно, оставляли свой след. Неизмеримо разрушительнее действовали дальнейшие нравственные испытания. Московский процесс 16-ти, чудовищный характер обвинений, кошмарные показания подсудимых, в том числе Смирнова и Мрачковского, которых Лев так близко знал и любил, неожиданное интернирование отца и матери в Норвегии, четыре месяца неизвестности, похищение архивов, таинственный увоз нас с женой в Мексику, второй московский процесс, с еще более бредовыми обвинениями и признаниями, исчезновение брата Сергея по обвинению в «отравлении рабочих», бесчисленные расстрелы людей, которые были ранее близкими друзьями или оставались друзьями до конца; преследования и покушения ГПУ во Франции, убийство Райсса в Швейцарии; ложь, низость, предательство и подлог, — нет, «сталинизм» был для Льва не абстрактным политическим понятием, а непрерывным рядом нравственных ударов и психических поражений. Пришлось ли московским мастерам еще дополнительно прибегать к химии, или же достаточным оказалось всего того, что они сделали раньше, вывод остается один и тот же: это они убили его. И весть о его смерти они отметили в календаре Термидора, как крупное торжество.
Прежде, чем убить, они сделали все для того, чтоб оклеветать и очернить нашего сына в глазах современников и потомства. Каин Джугашвили и его помощники пытались изобразить Льва агентом фашизма, тайным сторонником капиталистической реставрации в СССР, организатором железнодорожных крушений и убийства рабочих. Тщетны усилия негодяев! Тонны термидорианской грязи отскакивают от этого молодого образа, не оставляя на нем пятна. Лев был насквозь чистым, честным, прозрачным человеческим существом. Он мог на любом рабочем собрании рассказать свою жизнь, — увы, недолгую — день за днем, как я ее вкратце рассказываю здесь. Ему нечего было стыдиться или скрывать. Нравственное благородство составляло основную ткань его характера. Он непоколебимо служил делу угнетенных, потому что оставался верен самому себе. Из рук природы и истории он вышел человеком героического склада. Великие и грозные события, которые надвигаются на нас, будут нуждаться в таких людях. Если б Лев дожил до этих событий, он показал бы в них свою подлинную меру. Но он не дожил. Нет больше нашего Льва, мальчика, сына, героического борца!
Вместе с матерью его, которая была для него самым близким существом в мире, мы переживаем эти страшные часы, вспоминаем его образ, черту за чертой, не верим, что его больше нет, и плачем, потому что не верить нельзя. Как освоиться нам с той мыслью, что не существует более на земном шаре этой теплой человеческой точки, которая была связана с нами такими нерасторжимыми нитями общих воспоминаний, взаимного понимания, и нежной привязанности? Никто не знал и не знает нас так, как он знал, с нашими сильными и с нашими слабыми сторонами. Он был частью, молодой частью нас обоих. По сотням поводов наши мысли и чувства тянулись ежедневно к нему в Париж. Вместе с нашим мальчиком умерло все, что еще оставалось молодого в нас самих.
Прощай, Лев! Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог. Мы жили в твердой уверенности, что еще долго после нас ты будешь продолжателем нашего общего дела. Но мы не сумели охранить тебя. Прощай, Лев! Мы завещаем твою безупречную память молодому поколению рабочих всего мира. Ты будешь жить по праву в сердцах всех тех, кто работает, страдает и борется за более светлый мир. Революционная молодежь всех стран! Прими от нас образ нашего Льва, усынови его, он заслуживает того, — и пусть отныне он незримо участвует в твоих боях, если судьба отказала ему в счастье участвовать в твоей последней победе.
РекламаЛев Троцкий является известнейшим революционером двадцатого века. Троцкому удалось войти в историю, как один из основателей Гражданской войны, Коминтерна, а также Красной армии.
Лев Троцкий биография, дети – Многие историки называют Льва Троцкого вторым лицом в первом советском правительстве, который возглавил народный комиссариат по морским и военным делам. После того, как не стало Владимира Ленина, именно Троцкий возглавил оппозиционное движение. Он даже выступал пролит Иосифа Сталина, что и привело к тому, что Троцкого лишили советского гражданства, а также изгнали из Советского Союза и убили.
Появился на свет Лев Давидович Троцкий (настоящее имя Лейба Бронштейн) седьмого ноября 1879-го года. Родился Лев Давидович недалеко от села Яновка. Родители Троцкого не были грамотными людьми, поэтому семье не удавалось правильно зарабатывать капитал. Лев Давидович рос в одиночестве, ведь его окружали дети крестьян, на которых он всегда смотрел с высока и никогда не общался.
В 1889-м году родители Троцкого отправили сына учиться в Одессу. Именно тогда у Льва Давидовича и появился интерес к образованию. Будущий революционер настолько хорошо учился, что стал лучшим учеником по всем дисциплинам. Он учился, увлекался рисованием, писал стихи и читал различные книги, о революционной деятельности даже не задумывался.
Однако когда Льву Давидовичу исполнилось семнадцать лет, он начал заниматься в кружке социалистов. Все участники этой группы изучали революционную пропаганду. Конечно же, что этот факт повлиял на Троцкого. Он начал активно изучать труды Карла Маркса и в результате стал приверженцем теории марксизма.
Когда Лев Давидович еще больше начал погружаться в революционную деятельность, он решил организовать союз, который назвал «Южно-русский рабочий союз».
В 1898-м году Троцкий попадает в места лишения свободы. Причиной этому стала та самая революционная деятельность, которой Лев Давидович начал посвящать все свое время. Однако спустя два года революционера выпустили.
Лев Троцкий биография, дети – В 1902-м году Лев Давидович едет в Лондон, где он присоединяется к Владимиру Ленину. Троцкого начинают публиковать в газете, но революционер решат скрыть свое имя, поэтому берет псевдоним – «Перо».
Льву Давидовичу удалось довольно быстро сблизиться с Ленином. Он начинает активно выступать перед мигрантами с агитирующим призванием. Троцкому, не смотря на молодой возраст, настолько хорошо и красиво удавалось произносить ту или иную речь, что буквально к каждому он находил подход и в итоге ему начинали доверять.
Троцкий поддерживал политику Ленина, что в итоге привело к тому, что его даже начали называть «Ленинская дубинка». Однако это продлилось недолго. Уже в 1903-м году Лев Давидович перешел на другую сторону и начал то и дело обвинять в диктаторстве Владимира Ленина. Однако и с этими лидерами революционеру не удалось найти общего языка. В итоге он объявляет себя «внефракцийнным» членном социал-демократического общества.
В 1905-м году Троцкий возвращается в родные края. В Санкт-Петербурге Льву Давидовичу удается довольно быстро организовать новый совет. Лев Давидович начинает снова выступать со своими пламенными речами, которые приводят к тому, что революционера снова отправляют в тюрьму. Его лишают гражданства и отправили в Сибирь. Однако Троцкому удается сбежать. Он попадает в Финляндию, откуда перебирается в Европу. В 1908-м году Лев Троцкий обосновывается в Вене, где начинает выпускать газету под названием «Правда». Однако это издание перехваливают большевики Владимира Ленина. В итоге революционер отправляется в Лондон, где он начинает выпускать другую газету «Наше слово».
В 1917-м году Лев Давидович решает вернуться в родные края. Осенью Троцкому снова удается создать Военно-революционный комитет. Двадцать пятого октября или седьмого ноября по Новому стилю, революционер решат начать проводить вооруженные восстания, с помощью которых Троцкий хотел убрать правительство. Это восстание даже вошло в историю – Октябрьская революция.
В 1918-м году Троцкий становится народным комиссаром по морским и военным делам. Лев Давидович начинает формировать Красную армию. Помимо военных дел революционер тесно сотрудничает с Владимиром Ленином. Однако Троцкому так и не удается стать преемником Ленина, ведь его место занимает Иосиф Сталин.
В 1924-м году Льва Давидовича начинают настолько сильно травить противники, которыми руководил Сталин, что он теряет свой пост и перестает входит в число членов ЦК Политбюро. Несколько раз революционер пытался восстановить свои позиции и даже организовывал демонстрации, но результатом этого стало то, что Троцкого оправили в Турцию. В изгнании революционер не переставал бороться со Сталиным. Он издавал сочинения, статьи и книги.
Лев Троцкий биография, дети – Первой супругой Троцкого стала Александра Соколовская, с которой они были знакомы очень долго, в те времена Лев Давидович даже не думал о том, что в будущем станет революционером. Историки сообщают, что первая жена Троцкого была старше его на шесть лет. Официально узаконили свои отношения Александра и Лев в 1898-м году. Сразу после свадьбы у Троцкого родилось две дочери – Нина и Зинаида. Однако когда революционера изгнали в Сибирь и он сбежал в Париж, где знакомиться с Натальей Седовой. В результате такого знакомства, первый брак Троцкого распадается, а Наталья становится второй его супругой. Во втором браке у Льва Давидовича родилось двое сыновей – Сергей и Лев.
В 1937-м году в семье революционера пошла череда несчастий. Его младший сын Сергей за свою политическую активность был расстрелян, а спустя год старший сын Троцкого, который также был активным троцкистом, умер при подозрительных обстоятельствах во время операции по удалению аппендицита в Париже.
Дочерей Льва Троцкого также постигла трагическая участь. В 1928-м году погибла его младшая дочь Нина от чахотки, а старшая дочь Зинаида, вместе с отцом лишенная советского гражданства, в 1933-м году покончила жизнь самоубийством, находясь в состоянии глубокой депрессии.
Вслед за дочерьми и сыновьями, в 1938-м году Троцкий потерял и первую супругу Александру Соколовскую, которая до смерти оставался его единственной законной женой. Ее расстреляли в Москве как упорную сторонницу Левой оппозиции.
Заметили опечатку или ошибку? Выделите текст и нажмите Ctrl+Enter , чтобы сообщить нам о ней.
- 11 -Сергей Ларьков, Елена Русакова, Ирина Флиге
СЕРГЕЙ СЕДОВ - «СЫН ВРАГА НАРОДА ТРОЦКОГО»
Сергей Седов, младший сын Льва Давыдовича Бронштейна и Натальи Ивановны Седовой, родился в Вене 21 марта 1908 и все дореволюционные годы жил в эмиграции с родителями и старшим братом Львом. В отличие от Льва, Сергей политикой не увлекался, и, как вспоминал позже отец, он «отчасти из прямой оппозиции [к брату] повернулся спиной к политике лет с 12-ти: занимался гимнастикой, увлекался цирком, хотел даже стать цирковым артистом» . Детские предпочтения сменились тягой к технике, Сергей закончил Московский механический институт по специальности «автомобилизм», позднее заинтересовался теплотехникой. Он занимался научной работой, писал статьи и книги, преподавал в институтах. Был хорошим сыном и поддерживал родителей в тяжелые минуты: навещал их в ссылке в Алма-Ате, провожая в эмиграцию, доехал с ними до Одессы (сам предпочел остаться в СССР).
О судьбе Сергея Львовича Седова долгое время строились лишь смутные догадки. Составители и издатели «Дневников и писем» Л.Троцкого дают о нем такую справку: «С.Л.Седов (1908-1937), младший сын Троцкого, <...> в 1935 году Сергей Седов был арестован, а в 1937 г., очевидно, расстрелян. Реабилитирован в 1988» . Сведения о гибели Сергея Львовича приводит в своей книге внучатый племянник Троцкого, внук его старшего брата Александра Давыдовича, Валерий Борисович Бронштейн: «Расстрелян в Красноярске 29.10.37 г.» Гибели предшествовал трагический путь Сергея Седова по тюрьмам, этапам, ссылкам и лагерям, о чем до недавнего времени
- 12 -существовали лишь малочисленные разрозненные свидетельства. Этот путь удалось проследить с большей или меньшей степенью достоверности благодаря работе САЛарькова, сотрудника Научно-информационного просветительского центра (НИПЦ) «Мемориал» (Москва), с архивно-следственными делами, которую он провел по просьбе дочери Седова Юлии Аксельрод .
В ночь с 3 на 4 марта 1935 Сергей Седов был арестован; ордер на арест и обыск по адресу: Большая Серпуховская улица, дом 46, квартира 155, - был завизирован лично наркомом внутренних дел Ягодой .
При обыске «взято для доставления в Главное Управление Государственной Безопасности следующее: 1) Большое количество рукописей, рукописных материалов и печатных материалов Льва Давыдовича Троцкого, являющихся по заявлению арестованного Седова архивом Троцкого, охватывающим период 1918-1927 год (даты приблизительные). 2) Личная переписка Седова с Троцким в том числе и телеграммы, во время пребывания Троцкого в Алма-Ате и заграницей. 3) Большое количество разных фотоснимков Троцкого. 4) Записные книжки и адреса, записанные Седовым. 5) Гнусный контрреволюционный пасквиль, обнаруженный в красной папке, в которой хранились разные вышивальные рисунки. Папка лежала в чемодане. 6) Клинок, грамота ЦИК СССР о награждении Троцкого орденом Кр[асного] Знамени, штык и именной нож Троцкого» . Сразу отметим, что в деле нет никаких документов, по которым можно было бы установить судьбу всего изъятого. Представляет интерес запись оперативника о заявленной Седовым жалобе на «неправильности, допущенные при обыске и заключающиеся, по мнению жалобщика, в том, что обнаруженный "пасквиль" ему был предъявлен в конце обыска». Не исключено, что жалоба Седова связана с тем, что во время обыска этот документ был ему подброшен.
Борис Николаевич Розенфельд (1908-1937) - племянник Л.Б.Каменева (Розенфельда), женатого на сестре Л.Д.Троцкого
- 14 -Ольге. Арестован в Москве 31 января 1935. Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР 14 июля 1935 года приговорен к 5 годам ИТЛ по «Кремлевскому делу», вторично арестован в Белбалтлаге, этапирован в Москву, 12 июля 1937 года ВК ВС СССР приговорен к расстрелу, расстрелян 13 июля.
Только 20 марта, через 16 дней после ареста и помещения Седова в тюрьму (вероятно, в Бутырскую), сотрудник госбезопасности, рассмотрев следственный материал [то есть протокол единственного на тот момент допроса. - С.Л.] по делу №910 и приняв во внимание что гр. Седов Сергей Львович достаточно изобличается в том, что он является участником к-р террористической организации постановил: гр. Седова С.Л. привлечь в качестве обвиняемого по ст.ст. 58-8 и 58-11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».
Постановление было предъявлено Седову 25 марта. А 2 апреля 1935 в дневнике жившего во Франции Троцкого появилась запись: «От младшего сына, Сережи, профессора в технологическом институте, прекратились письма, в последнем он писал, что вокруг него сгущаются какие-то тревожные слухи . Очевидно, и его выслали из Москвы. <...> Младший сын <...> много работал, стал профессором, выпустил недавно, совместно с другими инженерами, книгу о двигателях . Если его действительно выслали, то исключительно по мотивам личной мести: политических оснований не могло быть! Для характеристики бытовых условий Москвы: Сережа рано женился; жили они с женой несколько лет в одной комнате, оставшейся им от последней нашей квартиры, после нашего выезда из Кремля. Года полтора тому назад Сережа с женой разошелся; но за отсутствием свободной комнаты они продолжали жить вместе до последних дней. Вероятно, теперь только ГПУ развело их в разные стороны... Может быть, и Лелю сослали? Это не исключено!» .
Тревога родителей нарастала. 3 апреля Лев Давыдович записал в дневнике: «Я явно недооценил непосредственный практический
«Барычкин - бывший мытищинский (под Москвой) рабочий, окончательно испортившийся и исподличавшийся в ГПУ. Кажется, в 1924 он попался в растрате, но Ягода "спас" его и тем превратил в раба. Этот Барычкин когда-то часто сопровождал меня на охоту и рыбную ловлю и поражал смесью революционности, шутовства и лакейства. Чем дальше, тем антипатичнее становился он, и я отделался от него. Он жаловался плаксиво <...>: "Не берет меня больше Л.Д. <...> на охоту..." После этого <...> он попался в растрате и, в качестве прощенного, демонстративно проявлял ненависть к оппозиции, чтоб оправдать доверие начальства.
Когда меня высылали из Москвы, он нагло вошел в квартиру, не снимая верхнего платья. - Вы почему в шапке? - сказал я ему. Он вышел молча с видом побитой собаки. На вокзале, когда "гепеуры" несли меня на руках, Лева кричал: "Смотрите, рабочие, как несут Тр." Барычкин подскочил к нему и стал зажимать рот. Сережа ударил с силой Барычкина по лицу. Тот отскочил, ворча, но истории не поднял... Вот по этому поводу Н[аталья] и сказала: "припомнит он теперь Сереже..."»
Следующая запись дневника, 5 апреля 1935, почти вся посвящена Сергею Седову. «Сейчас мы ждем вестей о Сереже, - ждет особенно Н[аталья], ее внутренняя жизнь проходит в этом ожидании. Но получить достоверное известие не просто. Переписка с Сережей и в более благополучные времена была лотереей. Я не писал ему вовсе, чтоб не дать властям никакого повода придраться к нему. Только Н[аталья], и притом только о личных делах. Так же отвечал и Сережа. Были долгие периоды, когда письма переставали приходить вовсе. Затем внезапно прорывалась открытка, и переписка восстанавливалась на некоторое время. После последних событий (убийство Кирова
- 16 -и пр.) цензура иностранной корреспонденции должна была стать еще свирепее. Если Сережа в тюрьме, то ему, конечно, не дадут писать за границу. Если он уже в ссылке, то положение несколько более благоприятно, однако все зависит от конкретных условий. <...> Об аресте Сережи мог бы написать кто-нибудь из близких. Но кто? Не осталось, видимо, никого. <...> Н[аталья] заговорила (после большого перерыва) снова о Сереже. "Чего они могут потребовать от него? Чтоб он покаялся? Но ему не в чем каяться. Чтоб он "отказался" от отца?.. В каком смысле? Но именно потому, что ему не в чем каяться, у него нет и перспективы. До каких пор его будут держать?" <...> Мы говорили о Сереже. На Принкипо обсуждался вопрос о его переезде за границу. Но куда и как? Лева связан с политикой кровью, и в этом оправдание его эмиграции. А Сережа связался с техникой, с институтом. На Принкипо он томился бы. К тому же трудно было загадывать о будущем: когда наступит поворот? в какую сторону? А если со мной что приключится за границей? Было страшно отрывать Сережу от его "корней". Зинушку вызвали за границу для лечения - и то трагически кончилось. Н[аташу] томит мысль о том, как тяжело чувствует себя Сережа в тюрьме (если он в тюрьме), - не кажется ли ему, что мы как бы забыли его, предоставили собственной участи. Если он в концентрационном лагере, на что надеяться ему?»
10 апреля Троцкий записал: «О Сереже никаких вестей и, может быть, не скоро придут. Долгое ожидание притупило тревогу первых дней» . И 27 апреля: «О судьбе Сережи все еще никаких вестей» .
Очередной допрос на Лубянке состоялся только через полтора месяца после предъявления обвинения. Следователя интересовали связи Сергея Седова с Борисом Розенфельдом. Сергей знал его с детства (они одногодки). На вопрос, снабжал ли Седов Розенфельда нелегальной троцкистской литературой, Сергей Львович ответил, что так называемую «платформу» он передал Розенфельду в 1927 или 1928 годах, о других «нелегальных документах»: «не помню», а после 1928 года - «не передавал». Следователь: «С кем из лиц, ведущих нелегальную троцкистскую работу, Вы поддерживали связи до Вашего
- 17 -ареста?» - и записал в протокол: «По 1928 г. включительно я вел активную троцкистскую работу, выполняя различные поручения своего отца Л.Д.Троцкого, и на этой почве встречался с рядом лиц, проводивших нелегальную работу. После 1928 года я никакой нелегальной работы не вел и с лицами, ведущими таковую, не встречался». Следователя почему-то перестают интересовать эти «лица», он применяет обычный прием давления: «Вы говорите неправду. С Б.Н.Розенфельд[ом] Вы обсуждали практические способы борьбы с руководством ВКП(б) после 1928 года. Следствие предлагает дать правдивый ответ». Седов: «Таких разговоров я не помню. Возможно, что в начале 1929 года я с Б.Н.Розенфельд[ом] вел троцкистские разговоры, но практических способов борьбы с руководством ВКП(б) мы не намечали». Следователь настаивает: «В разговорах с Б.Розенфельд[ом] высказывали ли Вы враждебное отношение к тов. Сталину?» - «Нет, не высказывал, так как никакого враждебного чувства персонально к Сталину я никогда не питал». - «Вы даете заведомо ложные показания. Арестованный по делу о подготовке убийства тов. Сталина Бор. Розенфельд показал, что намеревался при Вашей помощи осуществить это убийство. Следствие настаивает на правдивых показаниях». Седов: «С Борисом Розенфельд[ом] я об убийстве Сталина никогда не говорил» . Несмотря на противоречия в показаниях, следствие не проводило очных ставок, с основанием предполагая, что Сергей Седов показаний не изменит.
В начале мая родители получили какие-то известия. Вот запись Троцкого от 8 мая: «Из Москвы через Париж сообщают: "Вам уже, конечно, писали по поводу их маленькой неприятности". Речь явно идет о Сереже (и его подруге). Но нам ничего не писали, вернее, письмо погибло в пути, как большинство писем, даже совершенно невинных. Что значит "маленькая" неприятность? По какому масштабу "маленькая"? От самого Сережи вестей нет. <...> совершенно ясно, что дело идет о политической ситуации, как она сложилась для Сережи после убийства Кирова и связанной с этим новой волны травли <...>. Нетрудно себе действительно представить, что приходится ему переживать - не только на собраниях и при чтении прессы, но и при личных встречах, беседах и бесчисленных провокациях со стороны мелких карьеристов и прохвостов . Следующая запись, от 23 мая, совсем короткая: «О Сереже по-прежнему никаких вестей».
- 18 -К концу мая сомнения окончились, и 1 июня Троцкий записал в дневнике: «Три дня тому назад получили письмо от сына [Льва]: Сережа сидит в тюрьме, теперь это уже не догадка, почти достоверная, а прямое сообщение из Москвы... Он был арестован, очевидно, около того времени, когда прекратилась переписка, т.е. в конце декабря - начале января. С этого времени прошло уже почти полгода... Бедный мальчик... И бедная, бедная моя Наташа...»
Троцкий был бы не Троцким, если бы оставил известие об аресте сына без ответа. 1 июня датируется опубликованное в июльском «Бюллетене оппозиции» «Письмо Н.И.Троцкой о сыне» (первоначально оно называлось «Письмо товарищам о сыне») . Публикатор Дневников и писем Троцкого Ю.Фельштинский в примечании к дневниковой записи от 1 июня настаивает, что, несмотря на название, авторство Троцкого тут несомненно .
8 июня: «Внешним образом у нас в доме все по-прежнему. Но на самом деле все изменилось. Я вспоминаю о Сереже каждый раз с острой болью. А Н[аташа] и не вспоминает, она всегда носит глубокую скорбь в себе. "Он на нас надеялся... - говорила она мне на днях (голос ее и сейчас остается у меня в душе), - он думал, что раз мы его там оставили, значит, так и нужно..." А вышло, что принесли его в жертву. Именно так оно и есть. <...> Одно могу сказать: никогда Наташа не "пеняла" на меня, никогда, в самые трудные часы; не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорилось против нас...»
Последний документ архивно-следственного дела №Р-33640 датирован 4 мая 1935, но никаких данных ни о приговоре, ни об освобождении в этом деле нет. Однако приговор СЛ.Седову существовал, он оказался в одном из томов «Кремлевского дела» , куда были подшиты решения Особого Совещания при НКВД СССР на всех, проходивших по этому делу. В специальном альбоме фотографий осужденных по «Кремлевскому делу» сохранилась и тюремная фотография.
А спустя неделю, 20 июля, то же Особое Совещание в присутствии прокурора СССР Вышинского слушало: «Пересмотр дела СЕДОВА Сергея Львовича, приговоренного] постан[овлением] Особ[ого] Совещания] НКВД от 14/7-35 г. к заключению] в концлагерь (Соловки) сроком на ПЯТЬ лет. <...> Постановили: Во изменение прежнего постановления - СЕДОВА Сергея Львовича сослать в г.Красноярск, на тот же срок» .
С 12 августа 1935 Сергей Львович в Красноярске - снимал комнату, искал работу, ждал свою Женюшу (Генриетту Михайловну Рубинштейн) и писал ей письма. Троцкий тем временем уже переехал в Норвегию, и фиксирует в своем дневнике новые догадки: «От Сережи и о Сереже нет ничего: весьма вероятно, что сидит в тюрьме...» Эта запись позволяет нам с известной долей осторожности предположить, что к моменту ее появления последние связи автора дневника с оставшимися в СССР родными окончательно оборвались. Не знал он и о расстреле сына в 1937, о чем свидетельствует фраза из его так называемого «Дополнительного заявления», написанного 24 августа 1938: «Ягода довел до преждевременной смерти одну из моих дочерей, до самоубийства - другую. Он арестовал двух моих зятей, которые потом бесследно исчезли. ГПУ арестовало моего младшего сына, Сергея, по невероятному обвинению в отравлении рабочих, после чего арестованный бесследно исчез».
Павел Дмитриевич Акулинушкин (1899-1937), секретарь Красноярского крайкома ВКП(б). Арестован в Красноярске 9 июля 1937 года. Военной Коллегией Верховного Суда СССР 29 октября 1937 приговорен к расстрелу. Расстрелян в Москве 30 октября 1937.
Александр Павлович Серебровский (1884-1938), заместитель народного комиссара тяжелой промышленности. Арестован 23 августа 1937. Военной Коллегией Верховного Суда СССР 8 февраля приговорен к расстрелу. Расстрелян 10 февраля 1938.
Если до весны 1936 года биография Седова (рождение, детство в эмиграции, школа, институт, работа, любовь, женитьба, арест, ссылка) просматривается и выстраивается с большей или меньшей степенью подробности и находит подтверждение в анкетах, воспоминаниях, архивно-следственных документах, то с весны 1936 мы имеем возможность восстановить только общую канву событий. В мае-июне 1936 арестован в Красноярске, отправлен в лагерь на Воркуту, откуда в феврале 1937 этапирован в Красноярск на новое следствие, в октябре 1937 расстрелян.
Поиск сведений о судьбе Седова с весны 1936 оказался затруднен спецификой гулаговских документов. Умышленные или неумышленные фальсификации, неграмотность и небрежность громоздят одну дату на другую, перечеркивают третью, «убытия» не совпадают с «прибытиями» и т.д. Неизвестна и точная дата ареста С.Седова: К.Ф.Попов без ссылки на источник указывает 16 июня, Генриетта Рубинштейн на допросе в 1938 году - 17 июня , а в жалобе 1954 года - «май 1936» . К сожалению, найти материалы следственного дела пока не удалось.
Единственные официальные сведения по делу 1936 года содержатся в архивной справке УИН Минюста РФ по РК, составленной по данным учетной картотеки:
«...Седов Сергей Львович 1908 года рождения, уроженец г.Вена, 26 мая 1936 года был осужден Особым Совещанием НКВД за контрреволюционную троцкистскую деятельность на 5 лет лишения свободы с началом исчисления срока с 26 мая 1936 года.
Кроме С.Седова, весной 1936 года в Красноярске арестованы, осуждены и отправлены в лагеря еще два сотрудника Красмаша: Закс и Шауб. Они не проходили по одному делу (Закс осужден 15 сентября, даты осуждения Шауба мы не знаем). Тем не менее обратим внимание на некоторые особенности этого дела и приговора - все трое повторники, маркированы как «троцкисты», получили по меркам 1936 года мягкий приговор - 5 лет. И, при всем несогласовании дат ареста
- 23 -и осуждения Седова, очевидно, что постановление Особого Совещания НКВД от 26 мая вынесено стремительно (скорее всего, до ареста) - через несколько дней после ареста он уже отправлен в лагерь . Генриетта Михайловна считала, что этим «постановлением особого совещания Седову была заменена ссылка 5 годами заключения в ИТЛ...»
Рафаил Самуилович Закс (1911-1937), экономист. Племянник Зиновьева. С 17.03.1935 работал на Красмаше инженером, затем заведующий плановым отделом ЖКУ Красмашстроя.
Андрей Васильевич Шауб (7-1937) немец, из дворян. Бывший владелец медеплавильного завода в Санкт-Петербурге. В 1931 арестован в Иркутске. Позднее был начальником отдела эксплуатации Красмаша.
Все трое работали на Красмаше. Вскоре после их отправки по лагерям, в августе, на Красмаше начала раскручиваться кампания разоблачений «вредителей»: 4 августа арестовали главного механика Н.Н.Грачева, 22 газета «Красноярский рабочий» поместила статью, где описывались действия на Красмаше неких «вредителей» и «эксперименты» Седова с газогенераторами , а 23 августа 1936 на городском партактиве Субботина обвинили в потакательстве троцкистам .
Аресты инженерно-технических работников на Красмаше продолжались до весны 1937 года: руководитель программы судостроения А.В.Телегин, инженер Е.И.Дорохов, инженер П.Я.Буянов-ский, заместитель Седова Б.Е.Рогозов, инженер В.Ф.Александрова, начальник финансовой части Г.Б.Берлин, начальник технического отдела С.С.Раввин, конструктор Р.К.Рагимов, новый главный механик, сменивший на этой должности Грачева, И.И.Кутузов, затем инженеры
Мы не можем точно сказать, как выстраивался сценарий этого дела: может быть, уже в августе 1936, может быть, позднее; понятно лишь, что к концу января 1937 дело Красмаша уже окончательно сложилось как «контрреволюционная террористическая и диверсионная организация» на заводе Красмаш, которую создали сын Троцкого Седов и племянник Зиновьева Закс. Так она и была представлена собкором из Красноярска в газете «Правда» .
К февралю 1937 сценарий готов, члены «организации» арестованы и от многих уже получены необходимые показания . Не хватает только главных действующих лиц: главы организации, «отравителя рабочих» Седова, диверсанта Закса и агента немецкой разведки Шауба. Их берут на этапы из разных лагерей, и в апреле все трое оказываются под следствием в Красноярской тюрьме.
В Красноярск Сергей Седов был этапирован из Ухтпечлага 23 февраля 1937 через Котласский пересыльный пункт и Бутырскую тюрьму . В справке к «Обвинительному заключению» указано, что он содержится под стражей в Красноярской тюрьме с 1 апреля, но «анкета арестованного» заполнена только 22 апреля, и тогда же состоялся первый допрос.
В «Анкете арестованного»: место жительства - «г.Красноярск, а последнее время находился в к[онцентрационных] лагерях (Воркута) », место службы, тем не менее, - «инженер-консультант по газогенераторному строению Красмашвагонстроя». В графе «Социальное происхождение» запись - «сын Троцкого - врага народа». Графа «Состав семьи» указывает на то, что Сергей Львович каким-то образом узнал о рождении дочери - не исключено, что от следователя в момент заполнения анкеты - (имени ребенка Седов не знал):
- 25 -«Жена Генриетта Михайловна Рубинштейн 26 лет проживает в г.Москве и дочь 1 года с ней же» .
Седова допрашивали пять раз (22 апреля, 14, 16 и 17 мая и 6 июня) и устроили ему пять очных ставок. На первом допросе следователя интересовали связи Седова с отцом и особо - получение от него денег: да, деньги получал регулярно, но только до 1931 года, потом всего два раза, по 200 рублей. На втором допросе следователь пытался уличить его в связях со ссыльными троцкистами в Красноярске, но Сергей Львович не дал требуемых признаний в злонамеренности таких связей. Столь же неудачен для следователя был и следующий допрос: политические взгляды Седова не контрреволюционны, а некоторые свои высказывания на политические темы Седов считает обычным обменом мнениями без намерения свержения советского строя. 17 мая следователь пытался обвинить Седова в срыве стахановского движения на заводе - опять безуспешно.
Седова обвиняли не только в ведении «разговоров антисоветского содержания», но и во «вредительско-диверсионной деятельности на Красмаше, в создании там террористической группы» . Показания, подготовленные против Седова, были выбиты следствием еще в ноябре-декабре из Дорохова, в январе из Рагимова, в феврале из Раввина, Шатунова и Берлина, а в марте - из Закса, Телегина и Рогозова.
5 июня состоялась очная ставка Седова с Бурмакиным: Седов не подтвердил его показаний. На следующий день на допросе следователя уже больше интересовал директор завода Субботин: разговор шел о том, как он брал Седова на работу, об устройстве на завод жены Седова, которую Субботин готов был взять чертежницей. На этом, последнем допросе следователь наконец задал главный вопрос: «Признаете ли Вы себя виновным?» - и получил категорический отрицательный ответ. Зря отец Сергея Львовича сокрушался по поводу отсутствия у сына внутренней пружины , - Сергей оказался просто
Перерыв следствия для Сергея Львовича тянулся до 23 июня. 23-го - сразу три очные ставки: с Берлиным, Рагимовым и Раввиным, но Седов категорически отрицал трактовку их показаний о готовящихся диверсиях и терроризме; так же проходила на другой день и очная ставка с Рагимовым.
В 1988 Верховный Суд СССР констатировал: «Седов категорически отрицал предъявленное ему обвинение, на очных ставках <...> показания [против себя] не подтвердил. Он показал, что подпольной троцкистской работы не проводил, связей с троцкистскими элементами не поддерживал, в террористические группы не входил. Вместе с тем он считал, что режим власти <...> нуждался в изменении, в связи с чем допускал критические суждения исключительно из потребности в обмене мнениями. Однако враждебных целей он при этом не преследовал» .
Но это - в 1988.
А в 1937, 25 июля, следователь предъявил Седову «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения». Ему инкриминируются «преступления, предусмотренные ст. 58 пункт 1а УК РСФСР ["измена Родине"], 58 пункт 8 ["шпионаж"], 58 пункт 9 ["диверсия"] и 58 пункт 11 ["контрреволюционная организационная деятельность"]». В этот же день, «вдогонку», предъявляется дополнительное обвинение по пункту 7 той же 58-й - «вредительство».
30 июля следователь Плоткин составил обвинительное заключение, в котором предлагалось передать дело на рассмотрение Военной Коллегии Верховного Суда СССР. 31 июля «Обвинительное заключение» было утверждено начальником УНКВД Красноярского края. В прилагаемой справке указывалось, что вещественных доказательств по делу нет, а материалы на других обвиняемых выделены из
28 октября в Красноярске выездная сессия Военной Коллегии Верховного Суда провела «подготовительное заседание» по всем делам, в том числе и по делу Седова. При этом из обвинений был исключен пункт «вредительство».
Днем 29 октября 1937 на заседание выездной сессии ВК ВС доставили Сергея Львовича Седова. Дело слушалось в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей.
Судебное заседание заняло 15 минут: было зачитано обвинительное заключение, получен твердый ответ Седова: «Виновным себя ни в чем не признаю», зачитан приговор к высшей мере наказания. В полночь приговор был приведен в исполнение .
В один день с Седовым были осуждены и в ту же ночь расстреляны: Буяновский, Бурмакин, Грачев, Закс, Раввин, Рогозов, Телегин и Шатунов. Точнрй даты осуждения и расстрела Берлина, Дорохова, Кутузова, Рагимова и Шауба установить не удалось. Не удалось установить и место захоронения казненных. По данным Красноярского «Мемориала», единственное известное место захоронения расстрелянных в 1937-1938 годах - деревня Коркино в окрестностях Красноярска. В начале 1960-х точное место было утрачено
До 1934 С.Л. Седов несколько лет жил с Ольгой Эдуардовной Гребнер (Лелей) в комнате на Большой Серпуховской улице в Москве. О.Э.Гребнер была Седову близким и надежным другом, поддерживала Сергея в годы учебы, а когда Сергея арестовали, носила в тюрьму передачи, хотя к этому времени Седов был женат на Генриетте Михайловне Рубинштейн. О своих отношениях с сыном Троцкого Ольга Эдуардовна рассказала историку ДАВолкогонову . В комнате Ольги Эдуардовны жил и племянник Сергея, сын старшего брата, Льва Седова, и его первой жены Анны Рябухиной Люлик (его звали, как отца и дедушку, - Лев), - вероятно, ребенок остался с ними, когда Анну отправили в ссылку. В письмах Сергея к матери и к брату он регулярно пишет о мальчике, понимая, что мальчик этот, в сущности, в Москве обречен, что Люлика необходимо переправить за границу к отцу или к старикам . Что стало с 8-летним Львом Львовичем Седовым после ареста Сергея и отправки в ссылку Ольги Гребнер, - установить не удалось. А об Ольге Сергей продолжал в меру своих сил заботиться даже из Красноярска, где у него долго не было ни работы, ни жилья, ни денег: он не один раз просил Генриетту получить его зарплату в МАИ, гонорары в журналах и отправить Леле в Воронеж, где у нее тоже не было ни работы, ни жилья, ни средств к существованию...
В июле 1934 в Сочи приятель Сергея кинооператор Андрей Болтянский познакомил его со своей женой - студенткой Московского текстильного института Генриеттой Рубинштейн. Роман с ней у 26-летнего Сергея развивался стремительно, и в ноябре 1934
Отъезд Рубинштейн в Москву состоялся в 1936 - через десять дней после ареста ее мужа.
В свидетельстве о рождении дочери Юлии (родилась 21 августа 1936) Генриетта предусмотрительно не указала отца ребенка, с которым (не менее предусмотрительно) вскоре развелась.
Только в апреле 1937 ей удалось устроиться на работу: сначала в Нефтепроект, счетчиком, а потом и по своей специальности инженера-прядильщика на фабрику имени Сталина в БРИЗ (бюро по рационализации и изобретениям), правда, в подмосковном Болшеве. Она тратила на дорогу по четыре часа в день.
Мать Юлии жила в ожидании ареста. И действительно, Московское УНКВД собирало материал: из Красноярска присланы протоколы допросов Рагимова, Дорохова и Буяновского. Поскольку эти протоколы в деле Г.М.Рубинштейн закрыты для просмотра, приведем выдержки из протокола допроса Генриетты Рубинштейн от 22 июля 1938:
«Арестованный Рагимов Рашид показал на следствии, что вы являетесь участницей контрреволюционной троцкистской организации» ; «Арестованный Буяновский на следствии показал, что Седов С.Л. в 1935 г. в присутствии вас давал Буяновскому террористические установки троцкистской организации для борьбы с Совправительством»; «Вас также изобличает арестованный Дорохов Е.И. в том, что вы знали, что ваш муж Седов С.Л. наметил Дорохова для исполнения диверсионных и террористических актов против Совправительства и руководства ВКП(б)» .
Этих показаний оказалось достаточно, и 23 декабря был выписан ордер на арест «Рубинштейн Генриетты Михайловны, 1911 г.р.,
- 31 -инженера, проживающей в доме №13, кв.№12 по Маросейке». Обыск и арест были произведены в тот же день; при обыске изъяты: «паспорт, профбилет, пропуск на ф-ку им. Сталина, сезонный билет жел. дор., фотокарточки - 3, записные книжки - 3, письма и телеграммы разные на 22 листах» и др. Фотокарточки (две - Седова, одна - дочери Юли и групповая, не подписанная) сохранились в деле до наших дней и, в соответствии с законом, были возвращены Юлии Сергеевне Аксельрод. О судьбе остального изъятого ничего не известно. В настоящем издании мы публикуем эти фотографии.
Генриетту Михайловну поместили в одну из переполненных камер Бутырской тюрьмы и... забыли на семь месяцев. Ее никуда не вызывали, ничего не предъявляли, ничего не сообщали. За все это время следствие лишь запросило Красноярское УНКВД о приговоре Седову и получило ответ, что он расстрелян . Вероятно, о расстреле мужа Генриетте Михайловне следователь не сообщил, и этого документа она не видела.
Генриетта Михайловна не сохранила письма, полученные от мужа после 1936, - уничтожила, считая их хранение опасным (она рассказала о них своей дочери лишь в конце 1970-х годов ).
Наконец 22 июля 1938 Генриетту Михайловну вызвали на допрос, оказавшийся единственным. Следователь зачитал выдержки из показаний осужденных вместе с Седовым «членов контрреволюционной организации». На все вопросы Генриетта Рубинштейн отвечала: «никакого участия в контрреволюционной троцкистской организации я не принимала», «утверждаю, что никакого отношения к нелегальной троцкистской организации не имела», «еще раз заявляю, никогда участницей троцкистской организации не была», «категорически утверждаю, что Седов С.Л. в моем присутствии Буяновскому террористических установок не давал», «Все это ложь. Я не знаю, чтобы Седов намечал Дорохова и кого бы то либо для исполнения диверсионных и террористических актов», «О контрреволюционной троцкистской деятельности мужа Седова С.Л. ничего не знаю», «Больше показать ничего не могу». Тем не менее ей было предъявлено «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения», в котором написано, что она «<...> достаточно изобличается в том, что является участницей контрреволюционной троцкистской ор-
2 августа 1938 Особое совещание при НКВД СССР рассмотрело дело о Рубинштейн Генриетте Михайловне и постановило: «РУБИН ШТЕЙН Генриэту Михайловну - за к.-р. троцкистскую деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на ВОСЕМЬ лет, сч[итая] срок с 22/XII-37 г. Дело сдать в архив». На стандартном штампе о направлении в лагерь отметка «Колыма».
Документальные свидетельства пребывания Г.М.Рубинштейн в Колымских лагерях в архивах УСВИТЛа (Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) разыскал магаданский историк А.М.Бирюков :
Рубинштейн прибыла на владивостокскую пересылку УСВИТЛа 12 октября 1938, и 20 ноября морем отправлена в Магадан. Она была оставлена на одном из магаданских лагпунктов, где работала штукатуром на стройке.
3 апреля 1939 Генриетта Михайловна была арестована и доставлена во внутреннюю тюрьму Управления НКВД по Дальстрою. Ее обвинили в том, что она, «находясь в заключении, среди заключенных женщин, находящихся на жен[ской] командировке, проводила к.-р. фашистскую агитацию, обрабатывала в фашистском духе от дельных заключенных, принуждала их при встрече приветствовать фашистским салютом». 4 апреля этот бред утвердил начальник УНКВД по Дальстрою капитан госбезопасности Сперанский.
Однако 14 апреля тот же Сперанский подписал новое постановление, гласившее, что «в процессе следствия не собрано достаточных данных для предания Рубинштейн суду» и предложившее ее «освободить из-под стражи в тюрьме и водворить в лагерь для отбытия наказания по приговору Особого Совещания».
По воспоминаниям ее солагерницы Елены Евгеньевны Ореховой , Женя (так звали Генриетту в лагере) выходила на развод в город и была занята не на тяжелых общих работах, а работала чертеж-
- 33 -ницей. Ни с кем из ЧСИР (членов семей изменников родины) она не дружила.
Осенью 1941 родители Генриетты Михайловны с внучкой Юлей уехали в эвакуацию. Моисей Ивельевич (в документах его называли по-разному: Евелевич, Евельевич и даже Яковлевич) работал заведующим нормировочно-исследовательской станцией треста «Мя-сохладстрой» и 29 сентября 1941 был переведен в 24-е стройуправление этого треста, находившееся в Омске, техником-нормировщиком. Затем он стал заведующим складом. Юлия Рубинштейн вспоминала, что часть зарплаты дед получал говяжьими костями, которые в семье называли «Мишины кости» . В июле 1943 Моисей Ивельевич был командирован на восстановительные работы в Сталинград. В июле 1944 дедушка, бабушка и внучка возвратились в Москву и, вероятно, с этого времени жили в коммунальной квартире на Петровке.
Моисей Ивельевич работал начальником нормировочно-исследовательской станции того же «Мясохладстроя», но в феврале 1950 года был «освобожден от занимаемой должности ввиду длительного срока болезни», в октябре устроился в «Моспромпроект» сметчиком, но уже в феврале 1951 уволен «в связи с сокращением объема работ» . За канцеляризмами записей отдела кадров скрывается «предарестный синдром».
Восьмилетний лагерный срок Генриетты Михайловны заканчивался 22 декабря 1945. Вряд ли она собиралась «на материк» - колымские лагерники после освобождения, как правило, оставались на Колыме, кто - вольнонаемным, кто - ссыльным.
Но шли недели, месяцы уже 1946 года - освобождения не было. Тем временем пришло постановление: «Дело на заключенного Рубинштейн Генриетту Михайловну направить в Особое Совещание при МВД СССР для решения вопроса о направлении ее как кадровую троцкистку сроком на пять лет в ссылку» .
Отец Генриетты Михайловны, 67-летний Моисей Ивельевич, обратился к министру госбезопасности Абакумову с заявлением, в котором просил освободить дочь, потерявшую в заключении здоро-
Через полтора года после конца срока, 8 марта 1947, Особое Совещание при МГБ СССР постановило: «Рубинштейн Генриэтту Михайловну за отбытием срока наказания из-под стражи освободить. Как социально-опасный элемент сослать сроком на ПЯТЬ лет, считая срок со дня вынесения настоящего постановления. (Место ссылки определить Якутскую АССР)» .
14 июля перед Генриеттой Михайловной открылись лагерные ворота. Но случилось так, что Генриетта Михайловна не испытала этапа в Якутию, а оказалась в поселке Ягодном, расположенном на притоке Колымы Дебине в 540 километрах от Магадана по знаменитой Колымской трассе. Устроилась на работу помощником бухгалтера ремонтного завода и вышла замуж за человека со схожей судьбой - эстонца Алана Адольфовича Мерка.
Алан Адольфович Мерк происходил из эстонской семьи, переселившейся на Дальний Восток, вероятно, во времена столыпинской реформы. Он был младше Генриетты Михайловны на два года, родился в станице Таврической Приморской области, в 1938 работал буровым мастером. Тройкой Управления НКВД по Дальневосточному краю 26 марта 1938 он был приговорен к десяти годам лагерей. В Колымских лагерях оказался в декабре 1941 и освободился из заключения по окончании срока в феврале 1948. Солагерница Генриетты Михайловны Е.Е.Орехова, тоже жившая в Ягодном, вспоминала: «Мерк был тип человека надежного, обязательного, пунктуального, во всем аккуратного, серьезного, без юмора. Любил заниматься кухней - в берете, в фартуке <...> Комната их в доме барачного типа отличалась от всех опрятностью, нарядностью, множеством книг в хороших шкафах. С порога эта комната обнаруживала жилище людей содержательных, интеллигентных».
В Москве старики Рубинштейны были обречены на арест: шла кампания «борьбы с космополитизмом», одновременно - лавина повторных арестов, ну и, конечно, индивидуально для них - учитывались родственные связи с Троцким. В ночь с 9 на 10 мая 1951 в квар-
- 35 -тире дома на Петровке родителей Генриетты Рубинштейн арестовали. Моисею Ивельевичу был 71 год, Рейзе Ельевне - 65 лет, жившей с ними внучке, Юлии Рубинштейн, - 14.
С обыском пришли в три часа ночи, обыск и составление описи арестованного имущества длились 11 часов, но увезли стариков раньше: внутренняя тюрьма МГБ Лубянка приняла Моисея Ивельевича в половине пятого утра, Бутырка - Рейзу Ельевну - около десяти часов утра. Как вспоминает внучка, пока деда не увезли, бабушка все допытывалась у него: «Ну, Миша, скажи, что ты сделал?» - и каждый раз слышала в ответ: «Ничего я не сделал» . Юлю увезли последней - в детприемник, а управдому оставили опись вещей в опечатанной комнате. Интересна эта опись, куда тщательно занесены все предметы одежды, домашней утвари, все с пометками «б/у», «старые» - 103 пункта, духом времени веет от последнего пункта - «тряпка и лоскут - 1 узел (20 кг)». Все это было конфисковано. А еще у техника-сметчика «Физкультпроектной конторы» (так в «Анкете арестованного») М.И.Рубинштейна были изъяты - медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и «В память 800-летия Москвы» , сберегательная книжка на 2390 рублей, облигации 3-процентного займа на 2400 рублей, «документы (разные старые) - 28», записные книжки и 38 фотографий; у домохозяйки Р.Е.Рубинштейн - сберегательная книжка на 2174 рубля, «часы наручные (желтого металла) заграничные» и «перстень (белого металла) с белым камнем». Уже в тюрьме у М.И.Рубинштейна «принято облигаций разных займов на 8350 рублей» , у Р.Е.Рубинштейн - 1107 рублей .
В те времена таким «врагам народа» постановление Особого Совещания о заключении в лагеря вручали через несколько дней, а о высылке, бывало, и в день ареста. На стариков Рубинштейнов как на «родственников Троцкого» МГБ потратило две недели. Что же так интересовало следователя? 10 мая следователь, вскользь поинтересовавшись у Моисея Ивельевича сыном (сын Борис жил отдельно), остальное время допроса посвятил выяснению обстоятельств знакомства его дочери с Седовым, а в заключение выяснял, нет ли у Рубинштейнов родственников за границей . О том же спрашивал Реизу
- 36 -Ельевну следователь в Бутырках . Оба говорили, что узнали о том, что их зять - сын Троцкого, после замужества дочери, с самим Троцким знакомы не были, родственников за границей не имеют. Рейза Ельевна на предложение «Покажите о своих политических взглядах и настроениях, а также о своей враждебной деятельности против СССР» ответила: «У меня политические взгляды и настроения были здоровые и я против советской власти никаких преступлений не совершала». 14 мая следователь на допросе Моисея Ивельевича снова интересовался дочерью, но ничего нового не узнал. На другой день подполковник провел короткий допрос Рейзы Ельевны: вопрос о дочери, вопрос о сыне, ничего нового. В конце допроса поинтересовался, не имеет ли она заявлений и ходатайств - и 65-летняя женщина ответила, что просит учесть при рассмотрении дела ее преклонный возраст.
На третьем допросе следователь пытался «уличить» Моисея Ивельевича в «чуждом» социальном прошлом: «На каких винокуренных заводах вы работали в должности управляющего?» (М.И. до революции был мастером на винокуренных заводах в Тульской губернии), но Моисей Ивельевич ответил: «На таких должностях мне работать не приходилось». Остальная часть допроса - о сыне Борисе, и отец, чувствуя опасность, отвечал осторожно, максимально благоприятно для Бориса Михайловича, тем более, что допрос изобиловал примитивными провокациями. Следователь: «В 1941 году Рубинштейн Б.М. на службу в Советскую армию был призван?». Отец: «Мой сын <...> в Советскую армию пошел служить добровольно». Следователь: «Что рассказывал сын о своем пребывании в окружении немецких войск?». Отец: «Был ли сын в окружении немецких войск - я не знаю, и сын мне о своей службе в Советской армии ничего не рассказывал». Следователь: «За что Рубинштейн Б.М. был отстранен от работы в издательстве "Советский писатель"?». Отец: «Этого я не знаю». Следователь: «Покажите об известных Вам настроениях Б.Рубинштейна и его националистических и враждебных высказываниях?». Отец: «У моего сына, как я знаю, были всегда хорошие настроения. Он мне не высказывал и не мог высказывать каких-либо националистических и враждебных взглядов» .
В этот же день следствие закончилось, 23-м мая датировано постановление следователя об уничтожении «путем сожжения» мате-
- 37 -риалов обыска, изъятых у М.И.Рубинштейна: старых документов, записных книжек, фотокарточек, писем и телеграмм . (По счастью, в деле сохранилась и была недавно возвращена внучке «Трудовая книжка» - единственный документ из долгой жизни Моисея Ивельевича.) В этот же день, 23 мая, следователь предъявил супругам протоколы об окончании следствия и постановления о предъявлении.
9 июня Особое Совещание при МГБ СССР постановило: «как социально-опасный элемент выслать сроком на пять лет, считая срок с 10 мая 1951 года» .
Выписки из протокола Особого Совещания были предъявлены супругам 2 июля, наверное, перед погрузкой в автозаки, которые увезли их на пересылку. Сюда привезли и внучку Юлю. Местом ссылки был определен поселок Усть-Тарка на западе Новосибирской области на реке Оми. Знакомый Рубинштейнам Омск был всего в двухстах километрах, но поездки туда им были заказаны - ссыльные состояли на учете в местной комендатуре МВД и без ее разрешения не могли отлучаться из поселка.
В Усть-Тарке Юлия с бабушкой и дедушкой пробыла два года. «Жизнь в Усть-Тарке была тогда крайне убогая. Очередь за хлебом приходилось с ночи занимать. У хозяйки избы, которая за большие деньги сдала на первое время место на полу, имелся всего один чугунок, в котором она стряпала и для себя, и для скота. По улицам поселка жадно рыскали оголодавшие колхозные свиньи. Дедушка занимал очередь за хлебом, который откуда-то привозили. Но обычно ему ничего не доставалось, потому что местные жители все знали друг друга и "чужаков" попросту расталкивали. В Усть-Тарке было много ссыльных немцев, и я училась в школе вместе с немецкими девочками. Они все говорили на каком-то старонемецком, так что современный немецкий учили как новый язык. Много там было стариков, много - одиноких... Еще в Усть-Тарке жили племянники Тухачевского...»
Генриетта Михайловна Рубинштейн регулярно переписывалась с родителями и подраставшей дочерью. Ю.Аксельрод вспоминает, что никогда в жизни не писала столько писем, сколько в ту пору.
В Ягодном Юлия прожила два года.
Отношения Юли с матерью нельзя назвать простыми. Сама Юлия впоследствии писала: «Отношения мои с матерью не заладились сразу. Поначалу из-за того, что я не могла называть ее "мама". Не получалось у меня. <...> Ведь я выросла без матери <...> Естественно, что там, в Ягодном, спустя столько времени, она показалась мне совсем чужой. Заочно я всегда именовала свою мать Гитка (про-
- 39 -изводное от Гиты, Генриетты). Но, приехав в Ягодное, я однажды в разговоре с кем-то машинально назвала ее так при ней. Разразился скандал. Да, душевности между нами не было. Рядом с матерью я только острее чувствовала разлуку с бабушкой» . И Юля поехала в Москву. Надежды на колымские «льготы» для поступления в институт не оправдались - дочь ссыльной не могла получить необходимых справок. Но паспорт Юлия получила. А в Москве поступила в техникум, после его окончания работала «на производстве» и училась на вечернем отделении Химико-технологического института.
После 1953 начались перемены. Родители Генриетты Михайловны вернулись из ссылки, вероятно, в конце 1953 или в начале 1954, но в Москве жить им не разрешили, и они поселились, как сотни других освобожденных, в городе Александрове, своеобразной подмосковной столице освобожденных из лагерей и ссылок.
На лагерной Колыме начали «выпускать»: зеков из лагерей, ссыльных - «на материк». Магаданское УМГБ пересматривало многие дела ссыльных и среди них пересмотрело дело Г.М.Рубинштейн. 30 сентября 1954, как тогда говорили, «с нее сняли ссылку» . Но Генриетта Михайловна осталась в Ягодном.
Тем временем в Москве следователь капитан Васильев готовил ответ на отправленную еще 26 мая 1954 «Жалобу» «гр-ки Рубинштейн Генриетты Михайловны» Верховному Прокурору СССР, как она назвала, по-женски не очень разбираясь в иерархии советской юстиции, Генерального прокурора . Он изучил ее дело 1937 года и, сделав вывод, что «утверждение Рубинштейн о ее невиновности не соответствует действительности и опровергается материалами дела», предложил ходатайство Генриетты Михайловны о пересмотре ее дела «оставить без удовлетворения» 0 .
Прошел еще год, Генриетта Михайловна по-прежнему в Ягодном. В феврале-марте 1956 в Москве реабилитировали ее родителей. Моисея Ивельевича нет в живых - он скончался 17 октября 1954. Вернувшейся из ссылки Рейзе Ельевне в Москве жить, однако, еще запрещено, и в это время она живет в Подмосковье. 28 марта Военная Коллегия Верховного Суда СССР вынесла определение: «<...> Рубин-
- 40 -штейн осужден за то, что являлся отцом жены изменника Родины Седова С. Рубинштейн Генриетты. <...> При проверке дела по обвинению его дочери Рубинштейн Г. установлено, что в ее деле нет никаких доказательств, свидетельствующих о причастности Рубинштейна М.Е. к антисоветской деятельности Седова и его жены Рубинштейн Г.М.». То же самое написано в таком же «определении» от того же числа в отношении «дела» Рейзы Ельевны. Комнату в Москве она получила только в 1958.
Процесс реабилитации набирал обороты, и в феврале 1956 в Ягодном появилась бригада следователей Главной Военной прокуратуры. 5 марта следователь допрашивал Генриетту Михайловну о знакомстве с Седовым, об обстоятельствах замужества. Интересовался он и тем, кто и зачем посещал их дом в Красноярске, о чем велись разговоры. В конце допроса, явно по подсказке следователя, Генриетта Михайловна заявила: «Никакого преступления перед Родиной и Советским народом не совершила, считаю себя человеком с абсолютно чистой совестью. Свое осуждение считаю или недоразумением или заведомо неправильными действиями некоторых работников, которые были причастны к рассмотрению моего дела. Прошу меня реабилитировать» .
Несколько месяцев ушло в Генеральной прокуратуре на составление протеста, и наконец 28 ноября 1956 Военная Коллегия Верховного Суда под председательством полковника юстиции Коваленко вынесла реабилитационное определение по приговорам 1938, 1947 и 1952 годов. Одним из аргументов в пользу отмены приговоров было то, что все лица, показания которых легли в основу обвинения, признаны «осужденными неосновательно», а «арестованные вместе с Рубинштейн ее родители в настоящее время реабилитированы». Последний подшитый в архивное дело Генриетты Михайловны документ - написанная ею «Расписка»: «Дана мною, Рубинштейн Генриэттой Михайловной, в том, что мне объявлено определение 4н 019244/56 Военной коллегии Верховного Суда СССР от 28/XI-1956 г. о прекращении моих дел за отсутствием состава преступления. Справку о моей реабилитации получила. Рубинштейн. 4/1-57 г.»
Тем не менее Генриетта Михайловна и Алан Адольфович остались жить в Ягодном. Дальневосточный эстонец, колымский заключенный, ставший главным инженером завода, душой прикипел к это-
- 41 -му краю. На хорошие по советским понятиям «северные» заработки они построили в Таллинне в 1960 году вполне комфортабельное жилье, в которое Генриетта Михайловна одна, без мужа, перебралась в 1962. Через несколько лет переехал в Таллинн и Алан Адольфович. Тоскуя по Колыме, он через несколько лет снова приехал туда, но, как пишет его падчерица Ю.Аксельрод, «ни своей былой молодости, ни своих былых друзей он на Колыме уже не обнаружил и вскоре смиренно возвратился в Таллинн» .
В середине 1980-х здоровье Генриетты Михайловны сильно пошатнулось: инфаркт, потом инсульт. Алан Адольфович настолько самоотверженно за ней ухаживал, что сам надорвался и умер 1 июня 1987. Через четыре дня скончалась и Генриетта Михайловна. Похоронили их вместе.
Юлия Рубинштейн закончила институт и в 1960 вышла замуж, через год на свет появился правнук Троцкого. Семья жила на московской окраине. Сын остро чувствовал в школе антисемитский настрой. Муж Юлии Владимир Давыдович Аксельрод, кандидат наук, автор перспективного открытия, был вычеркнут начальством из числа награжденных за это открытие. Семья решилась на эмиграцию.
В начале 1979 они уехали в США, и почти сразу же семья начала разрушаться. Распался брак с Владимиром, сын Вадим уехал в Израиль и стал, к удивлению матери, правоверным иудеем и даже изменил имя - теперь его имя Давид.
В 2004 Юлия тоже переехала в Израиль.
Брат Генриетты Михайловны, Борис Михайлович Рубинштейн (1912-1994), единственный из семьи не был арестован. Окончив школу-девятилетку с техническим уклоном, он три года проработал конструктором-практикантбм. В 1936 он все же отдался своим гуманитарным наклонностям и поступил в Литературный институт, окончил который в 1940 году, и стал редактором. Добровольцем ушел на фронт, закончил войну офицером. После войны работал в издательстве «Советский писатель», откуда был уволен в разгар «борьбы с космополитизмом». Впоследствии стал известным журналистом и киноведом, публиковался под псевдонимом Б.Рунин. Написал книгу «Мое окружение. Записки случайно уцелевшего», которая вышла в свет в 1995, уже после его смерти. Именно он литературно обработал
96 . Родственники Ольги Эдуардовны сообщили, что она действительно была арестована (подробности им неизвестны), после освобождения работала актрисой в Астраханском драматическом театре, вышла замуж за коллегу-актера. К концу жизни она поселилась с мужем в ленинградском Доме ветеранов сцены, осуществляла весьма активную общественную деятельность (у них случайно сохранились грамоты и благодарности). Там же Ольга Эдуардовна и скончалась в 1992.
Сергей Львович Седов был реабилитирован только во времена горбачевской перестройки и только но двум делам: «...постановления Особого Совещания при НКВД СССР от 14 июля и 20 июля 1935 г. и приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 29 октября 1937 г. в отношении Седова Сергея Львовича отменить и дело о нем производством прекратить за отсутствием состава преступления» . Верховному Суду и Генеральной Прокуратуре, судя по всему, не было известно еще одно постановление Особого Совещания при НКВД СССР - от 26 мая 1936 об осуждении Седова на пять лет лагерного заключения, - и формально по обвинению «в контрреволюционной троцкистской деятельности» он остался не реабилитирован.
- 43 -Лев Давидович Троцкий тоже был в конце концов реабилитирован: в мае 1992 года Генеральная Прокуратура РФ признала его реабилитацию по приговору Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 31 декабря 1927 года о его высылке в Алма-Ату на три года. И хотя на конец 1999 года Центральный архив ФСБ сведениями о высылке Троцкого из СССР - «самом суровом наказании» в советском законодательстве тех времен - «не располагал» , 16.06.2001 Л.Д. был все же реабилитирован Генеральной прокуратурой РФ по решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 10 января 1929 и постановлению Президиума ЦИК СССР от 20 февраля 1932 о высылке из СССР и лишении гражданства с запрещением въезда в СССР .
